«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере - Пётр Филиппович Якубович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вспоминать и не надо было, потому как не забываются такие вещи.
Разве забудешь, как спецназовцы тюремного ведомства, которых зэки «маски-шоу» называют, на лагерь обрушились. На бэтээрах заехали. Все, как на подбор, великаны в черных шлемах-сферах, то ли космонавты, то ли, бери выше, пришельцы космические. Как инопланетяне эти за час всю зону на уши поставили, полный разгром учинили, как все и всех налево и направо крушили и курочили. Тогда и самому Гене досталось: сначала дубиналом по хребтине (отчего дыхание враз переклинило), потом берцем в копчик (после этого он неделю сидеть не мог и спал только на животе).
И других покалеченных зэков не забывал, и те самые, колом поднятые, полы в бараке, про которые сейчас смотрун упомянул… Заодно почему-то рыбок гуппяшек, что на последнем дыхании на полу барака бились, вспомнил… Гуппяшки там оказались после того, как погромщики в шлемах-сферах аквариум в бараке разбили. Не приглянулся им почему-то этот аквариум…
Вот теперь все окончательно ясно стало.
Все вопросы, что до этого шальной каруселью в голове крутились, разом команду «стоп» выполнили.
В одну четкую цепочку выстроились и беседа с отрядником, когда он нездоровое любопытство демонстрировал, и выдергивание в санчасть, где нелепых вопросов пришлось наслушаться, и все эти тесты с вольной дамочкой, что психологом представилась. Выходило, что он лагерному начальству со своим письмом про горизонт то ли сумасшедшим, то ли каким-то опасным возмутителем показался.
А за цепочкой – ситуация по сути простенькая, но в простоте этой просто мерзкая, всякому в Отечестве нашем сидевшему хорошо знакомая: администрация зоны неудобного зэка руками тех же самых зэков остепенить пытается. «Руками» иногда в самом конкретном смысле этого слова.
Не в каждом лагере такая практика прокатывает, но уж где случится… то налицо мерзость великая. Тогда не только горючими слезами плачут общечеловеческие понятия «честь» и «порядочность», но и тюремно-лагерные великие правила, те самые понятия, что веками складывались, «тихо курят в сторонке».
Исполнителей для такой мерзости по особому принципу отбирают. С одной стороны, они – на виду у всех за воровской закон горло дерут, вроде как в авторитете, вроде как серьезные. С другой стороны – каждый с червоточиной. Кто наркоман голимый, который за дозу на что хочешь решится, кто просто на кума стучит, на льготы взамен надеется, кто еще в каких прочих бигудях с мусорами попутан. Таких вот лагерная администрация для исполнения своих планов и подбирает. Потом за участие в мерзости и расплата: кому «лекарства» – доза (наркоты у мусоров хватает, из конфискованного у тех же зэков собирается), кому – УДО поскорей, кому еще какая услуга.
Не разумом, всем организмом, который запросто и очень лихо мог пострадать в самое ближайшее время, понимал Гена, что оправдываться, пытаться что-то объяснять, вообще говорить сейчас бессмысленно. Потому и молчал. Лишь носом шмыгал да головой кивал. Все еще пытался прикинуть, по какому сценарию дальше события пойдут и можно ли в этом сценарии хотя бы на чуть-чуть в лучшую сторону вырулить. Только к этому сценарию он и подступиться не успел.
– А чего ты, Жила, гривой трясешь? Отвечай, когда спрашивают…
Это Цыган опять голос подал. Да не просто подал, а закричал, почти завизжал на высокой бабьей ноте. Последнему Гена и не удивился даже, потому как известно было, что Цыган мало того что сидит по «народной», еще и сам – наркоман со стажем, пристрастия своего в зоне вовсе не оставивший. По этой причине и психику имел нарушенную, и часто истеричными неровностями в своем поведении окружающих удивлял.
– Да не хотел я никому проблем создавать…
Единственной, да и то незаконченной, была фраза, которую арестант Новожилов в тот момент произнес. И слово «горизонт» в ней не успело прозвучать. Потому как тяжелая мокрая затрещина обрушилась на него. Смотрун Валерка Сова бил. Мощно ударил, рука чугунная, даром, что ли, на воле забойщиком скота работал. Оттого у Гены и зубы лязгнули, и во рту от прикушенного языка липко и солоно сделалось.
Следом еще две затрещины. О них он скорее догадался, чем почувствовал. Это оттого, что лицо с первого удара онемело и боли уже не воспринимало. Дернул на автомате руки вверх, чтобы голову прикрыть, тут же и опустил, потому что донеслось до него:
– Куда клешни тянешь? Ты мужик вроде, так стой ровно, когда с тебя спрашивают!
Уже и непонятно было, кто говорил, потому что с первой затрещины заложило у Гены уши и все звуки теперь доходили до него будто через подушку в неузнаваемом виде…
Три затрещины мужику от смотруна – наказание серьезное, но это еще не позор, не тот сигнал, что отделяет арестанта порядочного от арестанта непорядочного. Возможно, потому и перенес Гена Новожилов это наказание стойко, без соплей, даже без вопросов. Хотя не сомневался нисколько, что наказание это по сути своей, по истинным причинам, его породившим, – незаслуженное, с беспределом не то что граничащее, а беспредел этот олицетворяющее.
К наказанию и довесок грянул: из почти почетного третьего проходняка, если от угла считать, где смотрун располагался, Гену переложили на десятый, откуда до места обитания каптера, бригадиров и прочей краснопузой, по лагерным понятиям, сволочи совсем рядом. К тому же теперь спать ему полагалось уже на «пальме» – на втором, не сильно уважаемом, ярусе двухэтажной арестантской кровати.
И это арестант Новожилов перенес спокойно, даже как-то отстраненно, будто все происходящее не с ним, а с кем-то другим, совсем посторонним, творилось…
Похоже, такая отстраненность и стала теперь главным при восприятии Геной всего происходящего. Очень может быть, что именно это, внезапно обретенное, свойство и помогло ему ровно и мужественно домотать весь срок до звонка, никаким УДО не соблазняясь.
О многом за это время приходилось размышлять, бывало, и о горизонте вспоминал, но вспоминал мимоходом, как о чем-то вроде бы и существующем, но очень далеко и надолго отодвинутом.
