Прощай, Африка! - Карен Бликсен

А когда мы заговорили о втором требовании моих скваттеров — об их желании остаться вместе, авторитетные чиновники заявили, что в этом нет никакой нужды.

Мне вспомнилось: "При чем же здесь нужда? У нас и жалкий нищий владеет изобильем благ земных..." и так далее. Всю свою жизнь я считала, что людей можно классифицировать в зависимости от того, как они стали бы вести себя по отношению к Королю Лиру. С Королем Лиром спорить бесполезно, как и со старцем из племени кикуйю, потому что с самого начала он требовал от всех чрезмерно много; но он был королем. Верно, что африканский туземец не отдавал свою землю белому человеку, он вовсе не совершал такого широкого жеста, как старый король; белые люди просто отобрали его страну и нарекли ее Протекторатом. Но я все же понимала, что не так уж давно люди местных племен были единственными владельцами своей земли, никто не оспаривал их прав, и они не слыхали ни о белых людях, ни об их законах. В привычной ненадежности их существования земля для них оставалась незыблемой. Некоторых из них угоняли торговцы рабами и продавали на рынках, но кое-кто все же оставался, А те, кого увели, в изгнании и рабском труде, рассеянные по всему Восточному миру, тосковали о своих нагорьях, потому что это была их родина, принадлежавшая им земля. Старый африканец, темнокожий и ясноглазый, похож на старого, темнокожего и ясноглазого слона — вы видите, как они стоят на земле, отягощенные многими впечатлениями от мира, которые долго и трудно накапливались в их сумеречных мыслях; они сами становятся частью ландшафта. Любой из них может совсем растеряться от великих перемен, от царящей вокруг неразберихи, и спросить вас, где он, и вы должны ответить ему словами Кента: "В вашем королевстве, сир".

Наконец, как раз к тому времени, когда мне стало казаться, что я должна ездить в Найроби и обратно и разговаривать с правительственными чиновниками до скончания моих дней, мне вдруг сообщили, что моя просьба удовлетворена. Правительство выразило согласие отдать моим скваттерам часть лесного заповедника в Дагоретти. Здесь они могут основать свой собственный поселок, это невдалеке от их прежнего жилья, и когда ферма будет стерта с лица земли, мои люди смогут сохранить свое лицо, свои имена, свою общину.

Это решение было встречено на ферме с глубоким чувством, но в полном молчании. По лицам кикуйю совершенно невозможно угадать — то ли они всегда верили в благоприятный исход дела, то ли с самого начала оставили всякую надежду. Но стоило решить главный вопрос, как они тут же засыпали меня множеством замысловатых требований и предложений, слушать которые я наотрез отказалась. Они все еще слонялись возле моего дома, наблюдая за мной, но уже другими глазами. Туземцы так почитают фортуну, так верят в судьбу, что теперь, после бесспорного успеха, они могли вновь поверить, что все пойдет хорошо и я останусь на ферме.

Что же касается меня, то устройство судьбы скваттеров послужило мне большим утешением. Мне редко выпадало в жизни такое чувство удовлетворения.

И вот тогда, спустя два или три дня, я почувствовала, что моя работа в этой стране завершена, и теперь я могу уезжать. Урожай кофе на ферме был собран, мельница остановилась, дом мой был пуст, и скваттеры получили обещанную землю. Период дождей миновал, и молодая трава высоко поднялась на равнинах и на склонах холмов.

Составленный мной в начале стратегический план — уступать во всех мелочах, чтобы удержать то, что было для меня важнее всего в жизни, оказался неудачным. Я добровольно согласилась отдавать все, что у меня было, одно за другим, как бы выкупая свою жизнь, но когда у меня совсем ничего не осталось, я сама стала легчайшей из всех вещей; теперь судьбе ничего не стоило избавиться и от меня.

В те ночи всходила полная луна и светила прямо в опустошенную комнату, бросая на пол тень оконных рам. Мне подумалось: наверно, луна заглядывает сюда и хочет спросить, долго ли я собираюсь оставаться в доме, откуда все исчезло.

— О нет, — отвечала луна. — Время — такая малость. Мне хотелось бы задержаться, пока я не увижу, как мои скваттеры устроятся на новом месте. Но на это нужно было время, и никто не знал, когда им можно будет переселяться.

Глава пятая

Прощай!

В это время до меня дошли слухи, что старики из окрестных деревень решили устроить в мою честь большие танцы, Нгома.

В былые времена Нгома была великим праздником, но теперь от этих танцев практически отказались, так что за все время, пока я жила в Африке, я их ни разу не видела.

А мне очень хотелось увидеть Нгому своими глазами — кикуйю рассказывали о ней легенды. Было сочтено большой честью для нашей фермы, что старики выбрали ее местом для своих танцев, и мои люди говорили об этом задолго до назначенного срока.

Даже на Фараха, который пренебрежительно относился к танцам туземцев, решение стариков произвело должное впечатление.

— Это очень старые люди, мемсаиб, — сказал он. — Старые-престарые.

Было весьма непривычно слышать, как молодые львы из племени кикуйю говорили о предстоящем выступлении старых танцоров почтительно, даже благоговейно.

Но одного я не знала об этих Нгома — а именно, что они строго-настрого запрещены правительством колонии. Я не знаю и причины запрета. Кикуйю, конечно, об этом знали, но почему-то решили на этот раз пренебречь запретом: то ли рассудили, что во времена великих смут можно позволить себе то, что в обычное время не разрешается, то ли и вправду позабыли об указе, настолько сильны были чувства, разбуженные ожиданием праздника. Они даже не держали приготовления в тайне.

Когда старики-танцоры явились, нам предстало редкостное, возвышенное зрелище. Их было около ста человек, и все они пришли одновременно — должно быть, сначала собрались где-то поодаль от дома. Старики-туземцы становятся зябки, и обычно кутаются до ушей в шкуры и одеяла, но на этот раз они пришли нагие, словно торжественно несли великую истину. На них было немного украшений, и боевая раскраска не казалась кричащей; лишь у некоторых из них на высохших лысых головах красовались громадные головные уборы из черных орлиных перьев, как на головах молодых танцоров. Но украшения были им не нужны, они и так производили потрясающее впечатление. В отличие от престарелых красавиц на европейских балах, они не тщились выглядеть помоложе — весь смысл, вся значительность танца и для них, и для зрителей была именно в глубокой старости танцоров. Они были украшены диковинными метинами, каких я до сих пор не видала: на их высохших, искривленных руках и ногах были проведены белым мелом продольные полосы, словно в своей беспощадной правдивости они подчеркивали хрупкость костей и негибких суставов под темной кожей. Их медленное, как вступление к танцу, приближение сопровождалось такими странными движениями, что я могла только гадать, какой танец они мне покажут.

Пока я стояла и смотрела на них, меня охватила странная, уже не раз посещавшая меня иллюзия: не я ухожу, потому что я не в силах расстаться с Африкой — нет, сама страна медленно, с суровой торжественностью отступает от меня, как море во время отлива. И странная процессия, шествующая сюда — на самом деле состоит из моих сильных, юных танцоров с упругими мускулами, которых я видела вчера и позавчера, но они усыхают у меня на глазах, они уходят от меня навсегда. Они уходили посвоему, почти неприметно, в танце, и мой народ был со мной, а я-с ним, и все были довольны и счастливы.

Старики молчали, даже между собой не переговаривались — берегли силы для предстоящего испытания.

Но в ту минуту, когда танцоры уже заняли места и готовы были начать танец, ко мне в дом явился аскари из Найроби с письмом, в котором предписывалось отменить Нгому.

Я ничего не могла понять, письмо застало меня врасплох, и пришлось перечитать его два или три раза. Принесший письмо аскари был настолько подавлен величием празднества, которое он испортил, что ни слова не сказал ни старикам, ни моим домашним, и вообще вел себя совсем не так, как свойственно аскари, которые любят показать свою власть над остальными туземцами не бахвалился, не красовался, был тише воды, ниже травы.

За всю мою жизнь в Африке мне не приходилось переживать более горьких минут. Ло тех пор я не знала, что у меня в сердце может подняться такая буря возмущения против того, что со мной происходит. Говорить я и не пыталась; я давно поняла всю тщету слов.

Старики кикуйю стояли, как стадо старых овец, их глаза смотрели из-под сморщенных век прямо мне в лицо. Они были не в силах в один момент отказаться от того, к чему стремились всем сердцем, у некоторых из них ноги слабо дергались, словно в конвульсиях; они пришли танцевать, они должны танцевать. Но я все же сказала им, наконец, что наша Нгома отменена.

Я предвидела, что эта весть обретет у них в головах совершенно иной смысл, но какой — не знала. Может быть, они сразу же поняли, насколько бесповоротно отменена наша Нгома — по той причине, что танцевать было не для кого, ведь меня больше нет. А может, они подумали, что великое празднество, небывалая Нгома, уже совершилась, и оно затмило, уничтожило своим великолепием все остальное, а раз оно окончилось, то и всему конец.