Прощай, Африка! - Карен Бликсен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже после того, как я покинула Африку, Густав Мор написал мне о странных вещах, которые творились на могиле Денниса, — я никогда ни о чем подобном не слыхала. Он писал:
Масаи сообщили окружному инспектору в Нгонго, что оченс, часто, на восходе и на закате, они видели лбвов на могиле Финч-Хэттона в горах. Лев со лбвицеи приходят туда и подолгу стоят или лежат на могиле. Их видели и некоторые индийцы, проезжающие мимо на грузовиках по дороге в Каджадо. После Вашего отъезда землю вокруг могилы выровняли, образовалось нечто вроде Ллвшой террасы, и я думаю, это место привлекает львов, потому что оттуда видна как на ладони вся равнина, со стадами коров и диких антилоп.
Деннис был достоин того, чтобы великолепные животные приходили на его могилу, это памятник ему от Африки. "Да будет могила твоя прославлена". Мне подумалось, что даже сам лорд Нельсон, на Трафальгарской площади, довольствуется лишь львами из камня.
Глава четвертая
Мы с Фарахом распродаем имущество
Теперь я осталась на ферме одна. Она больше мне не принадлежала, но купившие ее люди сами предложили мне оставаться там, сколько мне будет нужно, а во избежание неприятностей с законом сдавали мне ее за один шиллинг в день.
Я распродала мебель, и это доставило нам с Фарахом много хлопот. Пришлось выставить весь фарфор и хрусталь на обеденный стол, чтобы был на виду; позже, когда стол был продан, мы расставили посуду длинными рядами прямо на полу. Кукушка на часах бойко выкликала время над этими рядами, потом и она была продана, улетела. Однажды я продала все рюмки и бокалы, но ночью передумала и утром поехала в Найроби и попросила даму, купившую их, отменить покупку. Ставить хрусталь мне было некуда, но к нему прикасались пальцы и губы моих друзей, которые дарили мне редкостное вино, наполнявшие эти бокалы; хрусталь хранил эхо наших застолий, и я не хотела с ним расставаться. Я подумала, что, в конце концов, разбить его — легче легкого.
Был у меня старинный экран, стоявший перед камином, на нем были изображены китайцы, султаны и негры с собаками на сворках. По вечерам, когда горел огонь в камине, этЧи фигурки оживали и служили иллюстрациями к сказкам, которые я рассказывала Деннису. Я долго разглядывала экран, потом сняла материю, свернула и положила в ящик — пусть сказочные фигурки до времени отдохнут.
Леди Макмиллан в это время заканчивала строительство Мемориала Макмиллана в Найроби, который она построила в память своего мужа, сэра Нортропа Макмиллана. Это было красивое здание, в нем была библиотека и читальные залы. Она приехала ко мне на ферму, посидела, мы долго говорили о прежних временах, и она купила у меня почти всю старинную мебель, которую я привезла из Дании — для библиотеки. Мне было очень приятно узнать, что славные, мудрые и радушные шкафы и комоды останутся вместе и будут жить среди книг и умных людей, как небольшой кружок знатных дам, во время революции нашедших приют в Университете.
Мои собственные книги я уложила в ящики, на которых сидела и которые служили мне столом. В колонии книги играют в вашей жизни особую роль, не такую, как в Европе; они составляют отдельную часть вашего бытия и несут за нее ответственность; именно поэтому вы так чутки к качеству книг — более благодарны, или более сердиты на них, чем это возможно в цивилизованных странах.
Вымышленные персонажи из книг бегут рядом с вашей лошадью по дорогам, бродят по кукурузным полям. Они сами, как бывалые солдаты, находят подходящие квартиры для постоя. Как-то утром, после того, как я читала на ночь "Желтый хром" — имени автора я никогда не слыхала, взяла книгу наудачу в книжной лавке в Найроби, и она обрадовала меня, как зеленый островок в океане, когда я ехала верхом по заповеднику, я спугнула маленького дукера, и он тут же превратился в оленя, на потеху сэру Эркюлю и его жене, с их стаей черных и палевых мопсов. Все герои Вальтера Скотта чувствовали себя как дома в этих местах, и их можно было повстречать где угодно; так же прижились у нас Одиссей со спутниками и, как ни странно, герои Расина. По этим холмам шагал в семимильных сапогах Петер Шлемиль, а Клоун Ахаз, шмель, жил у меня в саду у реки.
Остальные вещи были проданы, упакованы и вынесены из дома, так что сам дом за эти месяцы стал das Ding an sich, вещью в себе, простой и благородной, как череп; он стал прохладным и просторным жилищем, в нем поселилось эхо, а трава на газонах разрослась и подступила к ступенькам крыльца. Под конец комнаты совершенно освободились от вещей, и мне, в моем тогдашнем настроении, казалось, что в таком виде они гораздо лучше, чем раньше, и жить в них удобнее. Я сказала Фараху:
— Вот такими нужно было их сделать с самого начала. Фарах прекрасно понял меня — у сомалийцев есть аскетические черты в характере. В те дни Фарах все свои силы сосредоточил на том, чтобы помочь мне во всем, до мелочей; но он постепенно становился настоящим сомалийцем, он теперь выглядел так же, как в Адене, когда его послали встречать меня, в мой первый приезд в Африку. Он был очень обеспокоен состоянием моих старых туфель, и признался мне, что будет каждый день молить Бога, чтобы они продержались до самого Парижа.
В эти последние месяцы Фарах ежедневно надевал свое лучшее платье. У него было множество красивых вещей: шитые золотом арабские жилеты, которые я ему дарила, и замечательно элегантный жилет английского офицера — алый, отороченный золотым кружевом, который ему подарил Беркли Коул, и множество шелковых тюрбанов всех цветов радуги. Как правило, он держал все это в комоде, и надевал только в торжественных случаях. Но теперь он наряжался в лучшие свои одежды. Он следовал за мной, на шаг позади, по улицам Найроби, или поджидал меня на грязных ступеньках правительственных учреждений и адвокатских контор нарядный, как царь Соломон во всей славе своей. Чтобы так поступать, надо быть сомалийцем.
Мне предстояло еще решить судьбу моих лошадей и собак. Я с самого начала собиралась пристрелить и тех и других, но многие мои друзья писали мне, умоляя отдать животных им. После этих писем, когда я выезжала верхом на прогулку, а собаки носились вокруг меня, я поняла, что застрелить их было бы несправедливо — они были полны жизни. Я долго обдумывала, что делать — наверно, никогда еще, ни по какому вопросу, я так часто не меняла мнение. В конце концов я приняла решение раздать их моим друзьям.
Я приехала в Найроби на своем любимом коне — его звали Руж, Рыжий — медленным шагом, оглядываясь то на север, то на юг. Я подумала, что для Рыжего будет очень непривычно придти в Найроби и не вернуться обратно. Я завела его, не без хлопот, в вагон для перевозки лошадей в поезде, идущем в Найваша. Я стояла в товарном вагоне, и в последний раз его шелковистые губы коснулись моих рук, моего лица. Не отпущу тебя, Рыжий, доколе не благословишь меня. Мы вместе как-то раз отыскали узкую тропинку, ведущую к реке среди полей и хижин туземцев, и он спускался по крутому, скользкому спуску уверенно, как мул, а в бурой стремительной воде реки я видела наши головы рядом. Да будет тебе хорошо там, на облачных пастбищах; ешь досыта, ибо там растут гвоздики по правую руку и овес — по левую.
Двух молодых дирхаундов, Дэвида и Дайну, потомков Паньи, я отдала другу на ферму возле Джил-Джила, там отныне будет для них страна счастливой охоты. Собаки были сильные и резвые, и когда за ними приехали на машине и торжественно увозили их с фермы, они, прижавшись друг к другу, норовили вытянуть головы через борт машины и тяжело дышали, вывалив языки — как будто неслись по следу новой, чудесной дичи. Зоркие глаза и резвые ноги, полные жизни сердца — они покинули дом и равнины, они будут ловить ветер и вынюхивать след, и носиться, сломя голову, по новым, счастливым полям.
Теперь и некоторые из моих людей стали уходить с фермы. Ни кофейных плантаций, ни фабрики для обработки кофе здесь больше не будет, так что Пуран Сингх остался без работы. Он не захотел искать новое место в Африке и в конце концов решил вернуться в Индию.
Пуран Сингх, властелин металлов, без своей кузницы стал беспомощнее ребенка. Он никак не мог взять в толк, что ферме пришел конец; он скорбел о ней, плакал горючими слезами, и они градом текли по его черной бороде; он долго докучал мне, пытаясь уговорить меня остаться на ферме, приставал с разными проектами ее спасения. Он так гордился нашими машинами — какие бы они ни были — что теперь оставался возле парового двигателя и кофейной мельницы, как пришитый, пожирая глазами каждый винтик. Когда же его наконец убедили в том, что сделать уже ничего невозможно, он сразу сдался, отрешился от всего; он был по-прежнему грустен, но впал в полную пассивность; иногда, встречаясь со мной, он поверял мне планы своего путешествия. Уезжая, он взял с собой только небольшой ящичек с инструментами и паяльником, как будто он уже послал свое сердце, свою жизнь за море, и осталось только дослать следом это тощее, непритязательное коричневое тело да ящик с инструментом.