Избранное - Тауфик аль-Хаким

Свежий воздух вернул мне силы.

По распоряжению старшего санитара нам подали кофе в кабинет главного врача, и мы стали ждать. Врач скоро пришел и любезно провел нас в палату к пострадавшему.

Мы шли по коридорам, сплошь заставленным кроватями — видно, не хватало палат, чтобы вместить всех этих несчастных. Здесь лежали выздоравливающие. Это были бедные крестьяне, те, что носят грубые синие плащи. Они жадно ели похлебку из маленьких алюминиевых чашек и смотрели на нас, на главного врача, как обезьяны в зоологическом саду смотрят на сторожей, сопровождающих знатных посетителей.

Мы подошли к постели Камар ад-Дауля. Он лежал неподвижно. Врач снял со спинки кровати карточку с историей болезни и прочел нам диагноз. Не проявив к нему на этот раз должного интереса, я спросил:

— Можем мы его сейчас допросить?

Врач спокойно ответил:

— Полагаю, что можете, если это не займет много времени.

Он наклонился к пострадавшему и тихонько позвал его. Раненый открыл тусклые, лишенные блеска глаза. Его взгляд блуждал — казалось, он ничего не видит. Я приблизился к кровати и спросил:

— Камар ад-Дауля! Кто в тебя стрелял?

Он молчал. Я повторил свой вопрос. Губы больного зашевелились, но он ничего не произнес. Я упорно продолжал добиваться ответа. Сделав над собой усилие, больной наконец прошептал:

— Рим!

Я был потрясен. Оглянувшись, я увидел, что мамур и секретарь тоже удивлены и заинтересованы. Пристально вглядываясь в лицо пострадавшего, я сказал:

— Объясни, что ты хочешь сказать, Камар!

Но он не ответил.

— Ты хочешь сказать, что Рим сама…

Больной не шевелился…

— Камар Альван, говори же! Ты должен говорить. Одно только слово! Кто? Кто в тебя стрелял?..

Но мы требовали невозможного. Он закрыл глаза, на лбу его выступил пот. Врач взял меня за руку и отвел в сторону:

— Довольно!

Я в отчаянии посмотрел на мамура:

— Довольно?

Да разве мы чего-нибудь добились? До того, как мы вошли в эту комнату, дело казалось нам яснее, чем сейчас. Имя, которое после таких усилий прошептали запекшиеся губы Камара… Лучше бы он не произносил его!..

14 октября…

Мамур ушел по делам, а я вернулся в свой кабинет. Узнав о моем возвращении, пришел помощник. Бедняга очень обрадовался, но все-таки упрекнул меня, что я не взял его ночью на расследование. И правда, я совсем про него забыл, забыл обо всем, желая во что бы то ни стало вытащить в эту ночь мамура из дома. Да и происшествие-то было пустяковым. Пользу оно принесло только желудку господина мамура, а вред — карману старосты. Тяжеленько приходится этим старостам, иногда мне их даже жалко.

Вошел хаджи[88] Хамис, прислуживающий в здании суда. Попросив у него стакан жидкого чаю, я повернулся к помощнику, которому не терпелось поговорить. Он говорил, лишь бы говорить, словно изголодался по человеческому голосу. Пока меня здесь не было, молодой человек в одиночестве чуть не умер.

Оказывается, провинция уже успела ему наскучить. Ведь в маркезе нет даже приличного кафе, куда мог бы заглянуть вот такой юноша. Разве только лавка бакалейщика — грека Танаши, перед которой расположились два деревянных столика да два плетеных стула. Жители прозвали эту лавку кабачком. Но и грек Танаши давно уже разгуливает в крестьянском джильбабе, и ничто, кроме цвета волос и глаз, не напоминает в нем европейца. Куда же ходить, где коротать время молодому человеку, только что приехавшему из сверкающей огнями, шумной и веселой столицы.

Теперь перед ним жалкий городишко: несколько домов, готовых вот-вот развалиться, да крытые стеблями хлопка и кукурузы глиняные норы, в которых прозябают феллахи. Смотришь на скопище вот таких лачуг в деревнях или на одинокие хижины среди полей, на бурую глину и навоз, которыми обмазаны их стены, и тебе начинает казаться, что на необъятных пастбищах пасутся стада, стада домов, а в чреве каждого дома копошатся несчастные феллахи, словно клубок червей…

А после захода солнца делается еще тоскливее, еще страшнее от тишины, опускающейся на землю. С наступлением темноты жизнь замирает, лишь изредка слышится мычание буйволов, лай собак, крик ослов да скрип оросительных колес и шадуфов[89]. И иногда среди глубокой ночи раздаются одинокие выстрелы. Это стреляют частные или казенные сторожа, чтобы подбодрить себя и устрашить других.

Мой помощник жаждет лекарства от провинциальной тоски. Чтобы избавиться от давящей скуки, нужно жениться, или распутничать, или, как делаю я, читать и вести дневник, когда есть свободное время. Юноша сообщил мне, что решил посещать местный «клуб». Если бы он имел представление о нашем «клубе»!

На верхнем этаже старого дома, куда надо подниматься по деревянной лестнице, находится обыкновенная комната. Помещение освещается газовой лампой — это, пожалуй, единственное, чем знаменит «клуб». Что касается завсегдатаев «клуба», то здесь, конечно, можно встретить местную «знать»: представителей администрации, районного врача, нескольких чиновников и владельца аптеки. Развлекаются в «клубе» игрой в карты или нарды да сплетнями.

Но разве прилично представителю прокуратуры в маркезе водиться с такой компанией? Я сказал юноше, что, по-моему, работник прокуратуры должен держаться подальше от таких развлечений, если хочет пользоваться уважением. Я надолго запомнил, как местная «знать» пригласила меня и судью в «клуб» на ужин по случаю отъезда моего коллеги, переведенного в другой район.

Отговориться было невозможно, пришлось пойти. Стол был уставлен бутылками виски и блюдами с закуской. Нам с судьей наполнили бокалы. После первого же бокала судья разошелся, его нельзя было удержать. Он опрокидывал рюмку за рюмкой, болтал глупости и смеялся без причины… Наконец мамур, тоже изрядно уже выпивший, наклонился ко мне и, посмеиваясь, шепнул: «Век, судья роняет свое достоинство». Я не выдержал, с меня было достаточно, и, стараясь не привлекать к себе внимания, я потихоньку вышел и отправился домой. В пылу веселья компания не заметила моего ухода. Больше я в «клуб» не ходил.

Мой рассказ, кажется, убедил помощника. Я хотел ему еще кое-что порассказать, чтобы предостеречь, но вошел хаджи Хамис. Увидев в его руке стакан, я воскликнул:

— Лучше бы ты напоил меня чернилами! Разве это жидкий чай?

— Помолитесь за пророка, бек! Уже двадцать лет, как я служу в суде. За это время бывали у нас всякие судьи и чиновники. Клянусь Аллахом, поверьте, в судах только горький чай и помогает.

Ничего не поделаешь! Я сказал со вздохом:

— И чай в суде и работа в суде, все — одна горечь. Ладно уж, давай!

Слуга поставил стакан и ушел, но не успел я притронуться к чаю, как дверь отворилась, и вошел Абд аль-Максуд, начальник уголовного отдела. Этот человек мне неприятен, кажется, я даже тени его не могу видеть.

— У нас четыре неясных дела, — сказал он.

— Давай сюда.

Он вышел и прислал солдата с протоколом и арестованными. Прежде чем вызывать арестованных, мы разобрались в бумагах. Я отобрал для себя три дела, а четвертое — маленькое — передал помощнику.

— Кража кукурузного початка, — сказал я, — не найти дела легче! Допроси это создание, и ты увидишь, что он мигом признается. Помоги тебе Аллах!

Помощник явно волновался: ведь он впервые будет допрашивать человека. Взяв протокол, он принялся старательно его изучать, вчитываясь в каждое слово. А было в этом протоколе не больше пяти абзацев. Когда я закончил просматривать дела, юноша все еще сосредоточенно изучал документ, делал бесконечные выписки, пометки. Он подготовлял вопросы к обвиняемому так тщательно, словно это были бомбы, которые он намерен бросить в похитителя кукурузного початка. Я с трудом удержался от смеха.

В начале своей юридической деятельности я поступал точно так же. Но ко мне судьба была более жестока, чем к этому юноше. В самом начале моей следственной работы мне пришлось разбирать одно очень запутанное дело о подделке. С каким волнением я приступил к нему! Передо мной предстал бывалый, видавший виды, бойкий на язык обвиняемый. Уже не в первый раз стоял он перед судом. Все заранее подготовленные вопросы вдруг выскочили из головы, я не знал, что сказать преступнику. А он стоял и преспокойно ждал, когда же я соизволю открыть рот, когда Аллах сжалится надо мной и ниспошлет мне дар речи. Пот прошиб меня, когда я увидел, что обвиняемый так хладнокровен и настолько лучше меня владеет собой. Мне казалось, что в глубине души он насмехается надо мной. Секретарем следствия был пожилой человек с большим опытом, который за свою жизнь видел не один десяток таких молодых помощников, как я. Поняв мое состояние, он поспешил мне на помощь и подсказал, с каких вопросов мне следует начать. Надменно и высокомерно принял я его помощь. А ведь как много у нас таких опытных секретарей, к которым относятся свысока и заслуги которых никому не известны!