Фонд последней надежды - Лиля Калаус

Синяк она, конечно, замазала — к счастью, из фондовских никто не заметил. Гулька косилась, конечно, а так — обошлось.

В Фонде все как-то странно шушукаются. Какой-то эмиссар из Штатов приехал. Что они там удумали? Опять сокращения?

А ей-то что теперь делать?

Ася вздохнула, набрала гулькин номер.

— Карапетова, слушай, у меня к тебе просьба… Пустишь переночевать? Да. Да. Вечером расскажу. Да вечером же. И не болтай, пожалуйста. Ну пожалуйста. Спасибо. Целу…

И ахнула. Олег подошёл сзади, сильно обнял. Трубка упала на стол…

— Приехали.

Он выключил зажигание, обогнул машину, протянул ей руку. Рука у него твёрдая и тёплая.

Короткая прогулка до подъезда, два пролёета, стальная дверь, чуть скрежеща, отворяется…

— Проходи. Давай куртку.

Квартира — холостяцкая студия. Коротенькая прихожая плавно перетекает в обширную гостиную с кожаным диваном, домашним кинотеатром, высокой кухонной стойкой, условно отделяющей кусочек пространства с микроволновкой, вытяжкой и холодильником. На подоконнике — три лимонных дерева в причудливых горшках, сквозь чахлую листву проглядывают пупырчатые попки плодов. На стенах — крупнозернистые фотки Бруклинского моста в разных ракурсах.

Безлико, функционально, строго. Метросексуально.

Ася машинально пошла к дивану, но в последний момент свернула и влезла на высокий стул у стойки.

Он открыл стеклянно звякнувший шкафчик.

— Будешь кофе? Или чего-нибудь покрепче?

Она кивнула, глядя в сторону.

Он вынул сумку из её рук, взял за плечи.

— Аська! Долго мне с самим собой разговаривать?

Она послушно встала, положила ладони ему на грудь.

Пахло от него дорогим табаком. И мёдом.

Кровь бросилась ей в лицо, шумной волной промчалась вниз. Какие синие, какие сапфировые у него глаза.

Рот у него такой горячий, будто температура — за сорок. Как странно, что всё это по-настоящему, по-взрослому. Или она снова бредит в своей постылой постели, под бормотанье телевизора и низкий хохот свекрови за стенкой?..

Кожа дивана холодит голую кожу. Его голая кожа так близко.

Он поднимает голову:

— Боишься?

— Да, — серьёзно говорит Ася.

Чужое, боль, нет, не надо, еще немного, нет, подожди, боже, пожалуйста, скорее же, скорее, ты как, потерплю, конечно, я понимаю, повернись, вот так, лучше — да? Да.

Он замирает, с тоской заглядывая ей в глаза. Лицо у него сосредоточенное, хмурое. Опять над атомным чемоданчиком закоротило… Она молчит. И вдруг, сквозь страх, тяжесть, чуждость, пробивается умиротворение. И она шепчет с улыбкой:

— Не бойся…

И всё случается так просто, как и должно быть. Немного боли.

И покой.

Бедняжка. Измучил её совсем. А ведь ей и так прошлой ночью досталось. Чёртов синяк вспух, налился лиловым. Может, наплевать на всё, пойти врезать этому козлу?

— Аська… Можно, я ему всё же врежу, а? Ей-богу, мне не по себе.

— Не надо, — она отворачивается. Вздыхает.

Олег гладит её плечи. Целует волосы. Нежность, как тошнота, переливается под ложечкой.

— Ася… Мне надо тебе сказать… Одну вещь. Только ты не сердись…

— Нет. Я сама тебе расскажу, — вдруг говорит она.

И рассказывает. Всё-всё. Про детство. Про школу. Про мальчика Тимура, который носил ей портфель и говорил, какие красивые у неё глаза. Про маму. Про филфак. Про отчима…

Выслушав про отчима, Олег молча встал, хлопнул водки и закурил у окна. Руки тряслись.

А она всё говорила. Про Влада. Про свекровь. Про деменцию. Про свою глупую любовь. Про бесплодные восемь лет, которые она подарила этим упырям. Про него, Олега. Как она его боялась сначала. Про санаторий… Про «Луч Востока»…

Нет, вот про это не хочу. Объелся уже всей этой мистики провинциальной. Выше крыши.

Он закрыл окно, прилёг с ней рядом, обнял. У неё такой родной запах. Неужели всё и вправду записано где-то на генетических скрижалях?.. Бред.

Ася, наконец, замолчала.

— Ася. Я должен сказать тебе…

Она так странно на него смотрит. Чего она ждет?..

Господи, как всё это не вовремя, как не нужно сейчас. А так удачно складывалось — Вертолетти, биржа, проект, деньги, Машка, женитьба, грин-кард… А что на другой чаше? Взгляд, запах, улыбка? Неуместная откровенность с едва знакомым мужиком? Пресловутая девичья честь?!

Каждое слово выдавливается, как скользкая гадина.

— Я должен уехать… Завтра. Вертолетти назначил мне встречу… Я… Я больше не работаю в «Ласт хоуп».

Она выдохнула воздух, прижала руки к горлу. Резко села.

— Как? Почему?

— Я и вправду был кризисным менеджером, — сквозь зубы процедил Олег. — Я готовил отчёт для VV… Фонд закрывают через месяц. Наверное, из-за меня.

Он чувствовал себя грандиозным подлецом.

Ася снова легла, прижалась к нему.

— И… И что?

— Ася… Ты не сердишься?

Он целует её. Преувеличенно бодро тараторит:

— Слушай, Аська, а пошли в ванную? Ты любишь джакузи? По-моему, абсолютно все девушки любят джакузи. А? Аська, это как раз то, что доктор про…

— Мне пора, — прерывает она.

То есть как?

— Ты разве не останешься? То есть… Ты что, вернёшься — к нему?!

Дурак суетливый. Дух переведи, добавь солидности. Будь мужчиной!

— Ася. Останься, пожалуйста. Мне утром на самолёт. Я думал, ты захочешь меня проводить…

Еще лучше, заныл, как Паниковский… Я старый, меня девушки не любят…

— Я Гуле обещала, что у неё переночую.

Голос ровный. Даже равнодушный.

— И провожать я тебя не пойду, прости. Ты ведь, кажется, к невесте едешь.

Олегу показалось, что он с разбегу врезался в столб.

Она поднялась, оделась. Училка училкой — белый верх, чёрный низ. Волосы снова собраны в хвост, и этот рыженький тощий хвост категорично раскачивается в такт её шагам. Тик-так. По-ка. До-стал. От-стань.

— Ася. Погоди, я тебя отвезу.

— Не надо, лежи, — хвост резок и строг. — Я на такси.

— Ася. Да что с тобой?

Она выворачивается из его рук — лицо бледное, решительное.

— Олег… Хорошо. Поехали.

Он быстро одевается. Едут молча.

Да что происходит-то?!

— Ася. Я вернусь. Правда. Я… Просто я так долго ждал этой встречи… Мне нужно, понимаешь…

Она посмотрела отчуждённо.

— Ты что, Олег? Конечно, поезжай. Разве я против? Всё, пока.

Вытащила свою дурацкую крокодиловую сумку. У подъезда споткнулась, быстро вбежала внутрь.

Олег выматерился и резко ударил по газам.

…Он бездумно гонял по Зоркому, проклятой жопе мира, отключив телефон, мозг, сердце и все внутренности. Приехал домой, покидал вещи в самсонит, выпил водки и камнем завалился на проклятый диван. И, засыпая, чувствовал, как смыкаются над ним холодные своды его холостяцкой норы.