Охота на сурков - Ульрих Бехер

В период, когда Тельмана вместе с великим множеством коммунистов засадили в концлагеря, когда одни коммунисты эмигрировали в Россию, а кое-кто, незначительное, как мне известно, меньшинство, замаскировав более или менее свое предательство, договорились с новыми властителями, Валентин более двух лет укрывался в баварско-австрийской пограничной области. Среди населения деревень и маленьких городков Верхней Баварии социал-демократов, надо думать, оставалось очень мало, да и те глубоко затаились, не говоря уже о коммунистах, поэтому не подлежит сомнению, что убежище Валентин находил у инакомыслящих. Возможно, переодетый батраком — у крестьян-католиков, те хоть официально и признавали «платформу позитивного христианства», но терпеть не могли «приверженца Вотана», канцлера третьего рейха, и для них Валентин был больше «земляк», чем «большевик». В ту нору Валентин, безуспешно разыскиваемый гестаповцами, завоевал себе в окрестностях баварских озер, где нацистские бонзы чванливо расположились в новых поместьях, тайную популярность у части местных старожилов; так, если речь заходила о нем, то спрашивали, имеется ли в виду противник нацизма — гениальный мюнхенский комик Карл Валентин, или «Кавказец Валентин, которого эти болваны все еще не сцапали».

Незадолго до восстания шуцбунда против режима Дольфуса бургомистр Коломан Валлиш в Бруке-на-Муре, а я в Граце получили от Валентина (с которым мы лично знакомы не были) письмо: он находится в подполье, как того требует время, в Австрии, и готов к нам присоединиться; будучи опытным бильярдистом, он сумеет применить разнообразные приемы и точно сыграть красным шаром и если обстоятельства сложатся удачно, так есть надежда, что у него вытанцуется серия неожиданных и пренеприятных для противника карамболей.

По договоренности с Коломаном я передал предложение Валентина командиру шуцбунда, майору Александру Эйфлеру, в Вену. Тот отклонил его. Мне досталось сомнительное удовольствие передать на нелегальный адрес Тифенбруккера отказ: «Бильярдисты не требуются».

Но собственному почину я добавил: «О чем Грац и Брук весьма сожалеют».

Февральские бои с вооруженными силами Австрии, полицией и жандармами, с фашистским хеймвером («петушиными хвостами»), австрийскими штурмовиками («церковными клопами») мы проиграли без Валентина. Поздней осенью тридцать четвертого года меня на неделю выпустили из пересыльного лагеря Мессендорф, и я узнал: Вале, работая помощником механика в каком-то гараже в Южной Штирии, выполняет обязанности курьера между нелегальной малочисленной Компартией Австрии и полулегальным Центральным советом профсоюзов Югославии. (После проигранных февральских боев руководство Социал-демократической партии Австрии эмигрировало в Брюн, дабы издалека «руководить» оставшимися «дома» членами партии; ушла в подполье и партия Революционных социалистов. Связь с нелегальной Компартией Австрии мы осуществляли через так называемый Консультативный комитет.) За два дня до того, как меня вторично арестовали, я своим дальнозорким глазом увидел Валентина поздно вечером в Граце, в одном из переулков неподалеку от Аннаштрассе. (Я часто видел его портреты.)

Коренастый, с непокрытой головой, в черной кожаной куртке, Валентин вышел без провожатых из кафе-бильярдной Теодора и Терезы Энгльериyгер; секунду-другую он постоял в тусклом свете уличного фонаря. Его кожаная куртка блеснула. Предполагая, что за мной следят, я не заговорил с ним. Степенной походкой деревенского жителя он прошел к темной подворотне. Но там, видимо, молниеносно вскочил на мотоцикл и в ту же минуту вылетел из ворот. Когда, не включая заднего подфарника, он заворачивал за угол переулка, легко подскакивая в седле по булыжной мостовой, мне он показался, вместе с густой тенью, таким неестественно огромным, будто он не на мотоцикле сидит, а на коне.

Вскоре прошел слух, что Валентин вернулся в Советский Союз, позднее следы его затерялись.

Выходящая^в Праге «Роте фане» имя Тифенбруккера словно бы забыла. Весной 1937 года, когда меня перевели из венской тюрьмы в пересыльный лагерь Вёллерсдорф, «Песте ллойд», по данным, полученным «из достоверных источников», сообщала о смерти Валентина Тифенбруккера. А в конце февраля 1938 года Валентин однажды утром, видимо после дружеской вечеринки, завтракал в пивном баре неподалеку от Венского оперного театра, а затем в кафе Добнера у Нашмаркта сыграл не одну партию в бильярд.

У господина фон Шушнига в те дни хватало забот, ему было не до охоты на коммунистов. А Вале в Австрию не бежал — он вернулся по поручению партии; о своем житье в России он не распространялся. Среди подпольщиков, все больше, увы, терявших бдительность, толки о нем передавались «по эстафете», напоминая барабанный бой высокоцивилизованных канадских индейцев; большей частью они и оказывались не чем иным, как барабанной трескотней. Потому я сомневался в достоверности переданного мне суждения, якобы высказанного Валентином, суждения, весьма, правда, оригинального, по маловероятного, имея в виду партийную дисциплину:

— Нынче самое неприятное, что ты никогда точно не знаешь, кто тебя подстрелит в один прекрасный день — враг или друг. Но возможно, что так оно повелось исстари.

Куда вернее звучало другое его предполагаемое заявление?

— Приехал в Вену, чтобы остеречь вас. Не пройдет и месяца, как немецкие войска войдут в Вену — не только с помпой, но и с гестапо.

На этот раз встретиться с ним хотел я, но, прибыв в венский подпольный центр в районе Бригиттенау, узнал, что Валентин ненадолго уехал в Венгрию в комитат города Шопрон (или Оденбурга). Не прошло и двух педель, как грохот лавины вермахта, прокатившейся по Австрии под ликование (опустим прилагательное — «восторженное») «значительной части местного населения», возвестил час рождения Великой Германии.

Валентина гестаповцы схватили только в середине апреля в Эйзенштадте, неподалеку от Оденбурга; его схватили, когда он в кафе играл в бильярд. Три недели «парили» в «римско-турецкой» бане отеля «Метрополь», после чего выслали из Вены по этапу на родину. Его родину. В концентрационный лагерь Дахау близ Мюнхена.

А теперь наконец-то я увижу его и не в Оденбурге, а в Луциенбурге. Опуская цепочку Майтены Итурра-и-Аску в карман смокинга, я прислушивался к гулу поднимавшегося вверх лифта.

— Извините, Тифенбруккер, я пройду вперед, — сказал дед, выходя перед гостем из лилипутьего лифта.

За десять минут отсутствия Куят разительно изменился. Да, это бросалось в глаза — разительно. Лицо его было теперь не желтовато-загорелое, а скорее пепельно-серое. Пушистые беличьи хвостики-усы опустились книзу. В довершение всего старик, кажется, захромал. Да, слегка прихрамывая, он торопился пройти между мной и бильярдом к двери на галерею, так, словно не было у него дела спешнее, чем выскочить на воздух. Мимоходом он успел шепнуть мне одно-единственное слово:

— Сорвалось!

Тут из кухонной ниши показался Валентин. В первое мгновение я не понял, почему его отощавшая, хотя все еще коренастая, фигура с головы до пят матово мерцала. Мне тотчас вспомнился портрет рыцаря. Вполне определенный портрет. Вполне определенного рыцаря. Но имени его в этот миг я не вспомнил.

Он шагнул ко мне… разве не слышно звона шпор? Он взял мою руку и крепко пожал ее… разве не слышно бряцанья?

Тифенбруккер заговорил хрипловатым, хорошо поставленным голосом народного трибуна, с верхнебаварским, хотя едва заметным, акцентом:

— Привет, Требла, привет. Наконец-то! Очень рад. Да, очень. Вернее говоря, я и впрямь был бы чертовски рад, если б не ужасающая нелепость этой минуты и не ее чудовищная несправедливость. Встретиться в такую минуту. Жил на свете человек, который заставлял меня хохотать… в буквальном смысле слова до слез. В последний раз, постой-ка, да, я цирке Кроне. Но и недели еще не прошло, как я из-за этого человека плакал… в буквальном смысле слова горькими слезами, а плачу я лишь в самых крайних случаях. Прими, Требла, мое искреннейшее, мое сердечнейшее соболезнование. Я скорблю и негодую. Твоего прославленного тестя пет более в живых.

8

Отца и Учителя не стало.

Гюль-Бабы не стало.

Константина Джаксы не стало.

«Джаксы и Джаксы» не стало.

Полковода Полковина не стало.

Полковода де Марш-Марша и полковода Мак-Мака не стало.

Марша Ракоцидецкого не стало.

Ночь любви! К тебе пою.Ты насытишь страсть мою.Все исполнишь обещанья,Утолишь мои желанья.Ты дороже для меняИ милей любого дня.Время над тобой не властно.Ночь любви, как ты прекрасна!

9