Демоверсия - Полина Николаевна Корицкая

своего оттенка. Аня вела по стеклу резиновым валиком с красной ручкой, прижимая ленту, и к середине уже устала, – и приглаживала урывками, часто прерываясь, словно она была марафонцем на длинную дистанцию.

Пригладив ленту, Аня взяла твердый прижим – пластиковый, с чуть заостренным белым наконечником, и принялась ставить насечки, обозначая каждый сгиб, каждое пересечение и касание, каждое спонтанное соседство. После часа работы с таким прижимом вспухают желтые мозоли, твердые и болезненные, в основном на указательном пальце. Когда палец начал болеть, Аня обмотала его пластырем и продолжила работу.

В последнее время она перестала включать музыку, потому что любая песня так или иначе напоминала про Яна и становилось больно. Аня заворачивалась внутрь себя, словно трехчастный листик на витраже. Вокруг стояла такая плотная тишина, что иногда Ане хотелось отнять макетный нож от стекла и провести им по воздуху. Иногда она перечитывала последнее, страшное сообщение и, вспоминая свой старый сон, буквально видела, как ее сообщения ломают здание, обрушивая крышу дома. И сама при этом почти физически ощущала, как давит на плечи потолок, будто готовый прогнуться вниз окончательно, порвавшись где-то по центру, образовав воронку, в которую падают куски шифера, трубы и антенны или что там еще, на крыше.

«Я чудовище», – писал Ян, но Аня понимала все иначе. Чудовищем была она – допустившая эту ситуацию, пустившая на самотек, понимающая, как много людей оказались впутаны. На краю сознания толпились дети. Их было шестеро, и все кричали на нее, не глядя друг на друга, и Аня недоумевала – отчего они не играют вместе? Вот же мячик, маленький голубой мячик, давайте играть, мы сможем подружиться! Но мячик все время куда-то терялся, словно его отбирал кто-то большой, взрослый, а Аня тоже маленькая – чуть-чуть выше, но тоже не дотягивается. А потом понимает, что мячик не отобрали, его просто случайно забросили в большую выгребную яму, и теперь кто-то должен его доставать, потому что другого никто не даст. И все стоят и смотрят в сторону ямы, а их не шестеро, их уже больше, гораздо больше: раз, два, три… Нет, считать бесполезно, просто – больше. Количество взрослых почему-то все время увеличивается, их уже целая толпа, и в кругу детей стоят несколько незнакомых, хилых ребятишек – каких-то полупрозрачных, незнакомых никому – откуда они, из соседнего двора? Из детского дома? Похоже на то, потому что, кажется, родителей у них нет – уж больно они худы и оборваны. И вся эта толпа стоит и смотрит в сторону ямы, в которую провалился красивый новенький мячик, и кому-то придется войти в эту яму и достать его. И никто не обещает, что будет держать при этом за ноги. Аня смотрит на всех этих детей и взрослых, на голубой мячик – и чувствует себя сукой, сукой, хотя мячик, кажется, бросила не она, но сука – именно она. Или наоборот? Она бросила, а сука – кто-то другой? Аня окончательно запутывается, и слишком резкая, тяжелая насечка расплющивает тонкую серебряную ленту. Аня коротко матерится, снимает испорченный кусок и выбрасывает его в мусорку. Потом заново перекладывает испорченное место, прижимает и ставит насечки.

– Она будет меня ненавидеть.

Ветви темные-темные, с маленькими прожилками.

«Господи, – думает Аня, – и как тебе вообще могло прийти в голову, будто дети могут между собой дружить? Рута никогда не допустила бы этого. Ее ненависть прожгла бы в голубом мячике большую черную дыру. Каждую ночь невидимая женщина стояла бы у изголовья вашей – о господи, супружеской – какая глупость, какое страшное счастье – кровати, сжимая в руках стеклянный пузырек с серной кислотой. И ладно еще, если бы это была та же Рута. Но нет – это будешь ты, Аня. Это будешь ты сама».

– Так. Мне теж[118].

Аня представляет, как собирает чемоданы – сотню чемоданов, укладывая всю свою жизнь, и не только свою, и перевозит их в Белосток. Вещей так много, что самостоятельно их не перевезти, наверное, нужна будет транспортная компания. Аня уже смотрела, какие компании занимаются международными грузоперевозками, она уже смотрела, за какую цену сможет сдать московскую квартиру. Жилье в Белостоке было дешевле, и Аня страшно обрадовалась, узнав, что за эти деньги она сможет снимать и мастерскую – ведь надо перевозить и мастерскую тоже, стол, конечно, поедет в обрешетке. Да-да, она сможет снять и мастерскую, и просторную квартиру, большую, ведь надо, чтобы там поместилось много детей, и ее, и его, – о господи, ну что ты снова говоришь, да кто тебе даст его детей, милая девочка, сука ты этакая.

– Страшно.

Аня ставит насечки быстро-быстро, в секунду по три, и уже переходит на листья. «Пианино!» – пронзает ее внезапная мысль. Действительно – как перевезти пианино? Все остальное не составит никаких проблем, но пианино старое и в дороге может расстроиться и испортиться окончательно, рабочие могут повредить клавиши и корпус. Может, оставить его в Москве? Надо только сказать новым жильцам, чтобы не забывали ставить внутри банки с водой – пианино нужна вода, ему тоже надо пить, как и всем, пить нужно всем…

– Пианино?! – громко воскликнула Аня, взбешенная собственной глупой инерцией. Она перешла на яблоки и стала жестко, энергично проставлять новую порцию насечек, иногда поправляя сползаюший пластырь. Золотые яблоки в серебряной канве смотрелись весело и вместе с тем беззащитно. Аня как-то отстраненно, туповато посмотрела на них и сказала себе:

– Я все равно бы не справилась.

Она оглянулась вокруг и увидела бардак, полный хаос – открытые папки с пленками, переполненная мусорка, липкий пол. Ведь такой же хаос был у нее дома почти всегда, и готовила она через силу, и посуду мыть ненавидела – ну какая тебе нормальная семейная жизнь?

– Отдохни, милая…

Аня упала руками на стекло и заплакала, задыхаясь, как когда-то в детстве. Потом подняла голову – и обнаружила себя сидящей у мамы на коленях, и мама качала ее, гладя по голове.

– Что будет дальше, – ревела Аня, – что будет дальше, мама?..

– Дальше, – отвечала мама, – все заживет. А-а-а, не плачь, маленькая, не плачь, девочка, у киски боли, у собачки боли, у Анечки заживи…

Часы глухо тикали вокруг стеклянного стола, время шло и шло, но ничего не заживало. У киски давно болело, у собачки болело тоже, а у Ани все не заживало и не заживало, только вспухали на пальцах желтые фасолины мозолей.

От непрерывного тиканья часов стоял гул, и она зажала руками уши, но все равно продолжала слышать часы. Тогда она подошла