ВОСПОМИНАНИЯ 0 МОЕМ ОТЦЕ П. А. СТОЛЫПИНЕ - M. БОК

Несколько часов дома, среди вороха черных материй и крепа, из которых приехавшие из Либавы портнихи спешно шили нам всем платья, и мы все едем в Киев.

В Киев мы приехали до похорон, но тело было перевезено из больницы Маковского, где папá скончался, в Трапезную церковь Киево-Печерской Лавры, у стен которой, по желанию государя, рядом с могилами Искры и Кочубея, должны были похоронить моего отца, положившего, как и они, свою жизнь за царя и отечество. Это совпадало с волей папá, который всегда говорил, что хочет быть похороненным в том городе, где он кончит свою жизнь.

Мамá мы увидали в больнице, где скончался папá, и где мы все остановились. Мамá была в каком-то оцепенении: не плакала и говорила спокойно, ледяным голосом. Когда она увидала меня, она сказала:

— И ты приехала? Значит Олечек умерла, я понимаю, а то ты бы ее не оставила.

Разубедить мамá, объясняя ей, что Олечку, лучше, оказалось в первые дни невозможно.

Из газет, от съехавшихся в Киеве родных и друзей, узнали мы понемногу все подробности последних дней моего отца.

Он вообще никогда не любил помпы, представительства, официальных торжеств, а на этот раз, по словам видавших его в это время людей, был особенно утомлен и с нетерпением ждал окончания празднеств.

Приехал папá двадцать восьмого августа и остановился в отведенном для него помещении генерал-губернаторского дома. Первого сентября был в театре спектакль в высочайшем присутствии, куда, конечно, пускали лишь по именным приглашениям. Мой отец сидел в первом ряду партера, недалеко от царской ложи, в которой находились государь и великие княжны. Хотя я знаю о всем происшедшем лишь по рассказам, но столько очевидцев передавали мне трагедию этого вечера, что, когда я мысленно стараюсь воскресить перед собой эту одну из самых мрачных страниц русской истории, всё происшедшее так ясно рисуется передо мной, будто я видала всё сама.

Второй антракт. Папá встал и оперся, спиной к сцене, о балюстраду оркестра, разговаривая с министром двора бароном Фредериксом. Он был в белом летнем сюртуке, таком, в каком я увидала его в гробу. Его высокая статная фигура ясно виднеется в самых отдаленных местах полупустого во время антракта театра. Большая часть публики в фойе.

Вдруг, через средний проход, быстро, в упор, глядя на моего отца, подвигается фигура во фраке. Здесь, где почти исключительно видны мундиры, этот черный фрак на невзрачной фигуре производит зловещее впечатление. Но не успел никто дать себе отчета в происходящем, как человек во фраке, успел подойти к моему отцу и произвел в него почти в упор два выстрела.

На мгновение оцепеневшие от ужаса присутствующие видали, как папá несколько секунд еще простоял так же. Потом, медленно повернувшись к царской ложе, отчетливо осенил ее большим крестным знамением и грузно опустился в ближайшее кресло. Яркое пятно крови выступило на белой ткани его сюртука.

В это время толпа ринулась на пытавшегося ускользнуть убийцу, и бывшие в зале и прибежавшие из фойе схватили его и пытались растерзать. Офицеры бежали с саблями наголо, и возбуждение было таково, что его разорвали бы на куски, если бы не спасла его полиция. В это время папá понесли на кресле к выходу. Возмущение и возбуждение были неописуемые, а когда взвился занавес и со сцены послышались торжественные аккорды «Боже, царя храни», не оставалось во всей зале ни одного человека с сухими глазами. Государь, прослушав гимн, уехал из театра.

Моего отца доставили тем временем в лечебницу Маковского и туда толпами стали прибывать интересующиеся состоянием его здоровья.

До четвертого сентября положение папá не признавалось докторами безнадежным, и страдания его не были очень значительны. Он много говорил с В. Н. Коковцовым, которому, как официально его замещающему, передавал все дела и был всё время в полном сознании.

Со всей России съехались профессора по собственной инициативе, желая своими знаниями спасти жизнь отца. Они установили между собой дежурства и даже не допускали к нему сестер милосердия, исполняя сами все их обязанности.

Раны было две: одной пулей была прострелена печень, другой правая рука.

Отношение добровольно приехавших профессоров к раненому было исключительно трогательное, и когда, после кончины папá, им был от правительства предложен гонорар, все, как один, от него отказались.

Четвертого сентября утром приехала мамá и нашла моего отца настолько бодрым, что ей и в голову не пришло, что жизнь его может быть в опасности. В этот день приезжал в больницу государь.

К вечеру этого же дня температура повысилась, страдания увеличились, и папá стал по временам впадать в забытье. В бреду он несколько раз упоминал имя своей раненой дочери, Наташи. Пятого сентября утром папá был опять в полном сознании и, подозвав дежурившего при нем профессора, спросил его:

— Выживу ли я?

Профессор, в душе считавший положение безнадежным, стал всё же уверять папá, что опасности нет. Неискренность его ответа не ускользнула от моего отца, и он, взяв руку профессора, положил ее на свое сердце и сказал:

— Я смерти не боюсь, скажите мне сущую правду!

Профессор всё же повторил свои слова. Тогда папá откинул его руку и, возвысив голос, сказал:

— Как вам не грех: в последний день моей жизни говорить мне неправду?!

После этого сознание стало его снова покидать, слова его стали бессвязнее и относились они все к делам управления Россией, для которой он жил, с заботой о которой он умирал. Его слабеющие руки пытались чертить что-то на простыне. Ему дали карандаш, но написать что-нибудь ясно он не мог. Пытались также разобрать смысл его слов. Присутствующий в это время в комнате чиновник особых поручений даже записывал всё, что можно было разобрать, но ясно было повторено лишь несколько раз слово: Финляндия.

К пяти часам папá впал в окончательное забытье. До этого времени мамá, в халате сестры милосердия, почти безотлучно бывшая при папá, не верила и не сознавала опасности его положения. В этот день один из профессоров пришел к ней и сказал:

— Вы знаете, что состояние Петра Аркадьевича очень серьезно?

Мамá удивленно подняла на него глаза:

— Оно даже безнадежно, — прибавил профессор, отворачиваясь, чтобы скрыть свои слезы. Какое самообладание нужно было моей матери, чтобы после этого, сидя у папá, в минуты, когда он был в сознании, казаться спокойной и уверенной в счастливом исходе.

Государь также не верил серьезности положения. Его уверял доктор Боткин в противном, почему государь и продолжал программу торжеств.

Пятого сентября вечером началась агония. После несвязных бредовых слов, папá вдруг ясно сказал: