Паутина - Сара Даймонд

Я поняла, что она с радостью распространялась бы на милую ее сердцу тему до бесконечности, и постаралась повернуть беседу в нужном мне направлении:

— А вы когда-нибудь говорили с Ребеккой?

— Не припомню такого. Никогда не выносила тех офицеров, которые были запанибрата с заключенными. Нам платили, чтоб мы стерегли преступников, а не чесали с ними языками. За болтовню, между прочим, не доплачивали. И кстати — мне пора браться за работу.

— Еще один вопрос. Прошу вас. — По сути, только этот вопрос меня и интересовал. Я хотела подойти к нему осторожно, а теперь пришлось формулировать в спешке. — Говорят, приемный отец регулярно приезжал в тюрьму, чтобы повидаться с ней. Вы его видели? Средних лет, темноволосый, в очках.

— Да мало ли кто там бывал на свиданиях. Спросите у надзирательницы Ребекки. А я вам не помощница.

Я так и подскочила на стуле:

— Она все еще работает у вас?

— Само собой. Патриция Маккензи ее зовут. Сейчас она старший надзиратель крыла С. И как это женщина сносит такую работу? — Еще один вздох мученицы, после чего она предложила — то ли и вправду из желания помочь, то ли мечтая отделаться от меня: — Могу переключить вас на нее. Только и у нее, чтоб вы знали, работы выше крыши.

Патриция Маккензи, по ее словам, действительно была чрезвычайно занята и не располагала временем для разговора, но, узнав, кто я и что мне надо, обещала по возможности уделить минут десять-пятнадцать на следующее утро. Мы договорились, что я позвоню в половине двенадцатого. Записав ее добавочный номер, я повесила трубку.

В тот вечер Карл вернулся домой в половине восьмого, и, пока мы с ним ужинали в кухне, я подумала — как странно, что нет еще и недели со дня ограбления. После нашего памятного разговора во вторник все вечера мы проводили вот в такой же атмосфере напряженности.

— Как прошел день? — спросил Карл.

Больше всего на свете мне хотелось рассказать ему об утренней беседе с Лиз — мол, есть человек, который верит мне, верит, что я не напридумывала себе всякие ужасы, что угроза реальна, — но я отлично понимала, что это ничего не изменит, и он будет видеть все в прежнем свете. Карл решит, что Лиз либо поддакивала мне из вежливости, либо согласилась потому, что не в курсе моей предыстории.

— Неплохо, — ответила я. — Утром заглянула Лиз на чашку кофе, потом я занималась домашними делами. А что у тебя?

— Более-менее. Пришлось съездить с инспекционной проверкой в магазин в Дорчестере. Ну и местечко — будто сцена из «Ночи живых мертвецов».[41] Надо что-то радикально менять в этом магазине. В морге и то больше жизни.

Знакомый голос, знакомое выражение лица, знакомая поза на стуле — только все не то, совсем не то. Карл старался быть самим собой, но фальшь заявляла о себе во всеуслышание. Он гнал от себя прочь тревожную озабоченность моим состоянием, как человек, игнорирующий ранние симптомы страшной болезни, убеждает всех и каждого: «Смотрите, я в полном порядке!» А я пыталась игнорировать, что вижу его насквозь, понимая, что даже малейшее упоминание об этом вызовет еще более ожесточенный спор и мое разочарование от его нежелания понять перейдет в ярость.

Остаток ужина тянулся в молчании, затем мы смотрели телевизор. Все было как раньше, но совсем не так: мы сидели молча, приклеив взгляды к экрану, словно ничего более захватывающего, чем в этот понедельник, не показывали за все время существования телевидения. Я-то была уверена, что угроза подстерегает лишь меня, но, краешком глаза поглядывая на Карла, поняла, что ошибалась. Когда мы переехали сюда, у нас была абсолютно здоровая семья, но странные происшествия способны подорвать здоровье отношений так же легко, как и смерть; последние события, словно многотонная фура, сбросили их с дороги в кювет, и теперь они цеплялись за жизнь, как тяжелый больной в реанимации.

Все еще можно восстановить, в отчаянии убеждала я себя. Нужно лишь отыскать разумное толкование этих событий, их рациональное объяснение и подтверждение моей правоты. Однако я понимала, что если здоровью нашей семьи и суждено восстановиться, то это должно произойти как можно быстрее. Иначе будет поздно. В недалеком будущем напряженность и взаимное недоверие окончательно разрушат наш брак. С каждым днем я чувствовала, как мы все больше отдаляемся друг от друга, и настанет день, когда мы вообще перестанем слышать друг друга, даже если будем кричать во все горло.

Я смотрела на Карла, когда была уверена, что он не замечает моего взгляда, смотрела на темные очертания его профиля. Внешне он был спокоен, но в душе, я знала, переживал не меньше моего. А иногда чувствовала на себе его взгляд и гадала — о чем думает он и что представляет себе, глядя на мое лицо?

Поздно вечером, лежа в постели, я слышала, как он чистит в ванной зубы, затем свет в ванной комнате погас, и на пороге спальни я увидела его силуэт, освещенный пепельно-бледным лунным светом. Он лег в постель. Не говоря ни слова, мы придвинулись друг к другу, интуитивно почувствовав, что сейчас необходимо каждому из нас. Это была скорее безысходность, чем страсть, стремление быть вместе — не важно, как и во имя чего. Сам по себе секс хорош, но недостаточен, — лейкопластырь вместо хирургических ниток, слабое лекарство для полного выздоровления. Удовольствие было поверхностным, безликим. Мы любили друг друга на семейном ложе, а ощущали себя чужими людьми.

39

— Надзирателем Ребекки я была в течение двух лет, вплоть до ее освобождения, — сообщила мне Патриция Маккензи, — так что можете поверить, что я знала ее довольно хорошо. Признаться, меня взволновало известие о том, что моей подопечной станет девушка, осужденная по такой тяжелой статье, — Ребекка была единственной во всей тюрьме женщиной-убийцей. Честно говоря, пока мы не встретились, я не представляла, как мне вести себя с нею.

После вчерашней беседы с неприятной теткой из тюремной администрации у меня сложилось негативное мнение обо всех работниках «Сэндвелл Призон», но голос Патриции Маккензи — спокойный, серьезный, вдумчивый — убеждал меня в обратном.

— Вообще-то мне следовало бы догадаться, что, будь она таким монстром, каким я ее себе представляла, ее никогда бы не послали в «Сэндвелл», — продолжала Патриция. — И меня поразило, насколько она была обычной. Я понимаю, что не всегда можно судить о людях по внешности, но она выглядела такой же разумной и безопасной, как любой другой человек, с которым мне доводилось общаться.

— А сколько лет ей было, когда вы впервые встретились?

— Восемнадцать, девятнадцать. Если подумать, довольно странно… Заключенные такой возрастной группы часто бывают ранимыми — впечатлительными, с не совсем адекватной реакцией, но Ребекка была исключением из правила. На редкость сдержанная, что меня поразило в первую очередь, но не равнодушная или отчужденная, просто молчаливая. Вряд ли у нее были подруги в тюрьме, но и врагов точно не было. Она знала, как вести себя с сотрудниками. Не подлизывалась, чтобы добиться каких-то привилегий, однако с первого дня своего пребывания четко определила свое место. Она была вежливая, хорошо воспитанная — и при этом не раздражала своим поведением сокамерниц. За хорошее поведение она получила работу на кухне и отлично справлялась. Очень умелая девушка. Думаю, после тюрьмы она прекрасно устроилась в жизни.

Мне было несложно представить, как девочка, о которой я столько слышала и читала, превратилась в молодую женщину, которую описывала Патриция. Эленор Корбетт в свое время преподала ей такой урок по части близких отношений, который сокрушил всю ее жизнь, а примерное поведение прививалось ей с раннего детства. И вот я снова подошла к вопросу, который по-настоящему интересовал меня:

— Рассказывала ли она вам что-нибудь о своем приемном отце?

— Господи, конечно же, рассказывала. Забавно, что вы спросили. Ведь именно ее рассказы об отце запомнились мне больше всего. Мы каждую неделю вели с ней доверительные беседы, по полчаса, может, чуть дольше. Они происходили в неформальной обстановке и больше смахивали на женскую болтовню — чтобы ей проще было поделиться своими проблемами, если бы они у нее появились. Но проблем у нее никогда не было, поэтому мы просто болтали. Точнее, болтала в основном я… Ребекке больше нравилась роль слушателя, и с этой ролью она отлично справлялась. Но в тех редких случаях, когда она позволяла себе раскрыться, она всегда говорила о своем приемном отце. Правда, никогда даже не упоминала, что он приемный. «Папа» — только так она называла его. Ну прямо как ребенок. Честно говоря, меня это немного настораживало: такая горячая преданность приемному отцу невольно наводила на мысль об инцесте. Если уж она начинала говорить о нем, то не могла остановиться: какой он был чудесный человек, как заботился о ней, как сильно она его любила, с каким нетерпением ждала его следующего приезда, как буквально считала дни от одного его визита до другого, как близки они были, настолько близки, что могли говорить на любые темы. Для меня было удивительно, что в такие моменты она становилась совсем другой — ее самообладание и выдержка полностью улетучивались. Мне казалось, ей очень хотелось произвести на меня впечатление, убедить в том, что ей повезло в жизни… Я старалась не показывать, что все это в моих глазах выглядело странно, и реагировала на ее рассказы так, как она ожидала… Я делала это не только из вежливости, просто не хотела ее расстраивать. По-своему она была очень милой и приятной, хотя полностью ее понять я не могла. Я говорила, что иметь такого отца — замечательно, что многие девочки пожертвовали бы чем угодно, лишь бы оказаться на ее месте. А она в ответ улыбалась. Я видела ее счастливой, только когда она говорила об отце. Не просто довольной, а по-настоящему счастливой.