Русско-Прусские хроники - Вольдемар Балязин

В бою с марокканскими лучниками за Бадахос Сперотто потерял глаз, а в боях за Талаверу в рукопашной схватке «Черный ландскнехт» раздробил ему пальцы на ноге.

Израненный Сперотто вынужден был покинуть Испанию, но решил не возвращаться в Парагвай, а остался в Европе, предпочитая скоротать свою старость вдали от Государства Иезуитов, однако не поехал и в свой родной кантон Граубюнден — говорил мне, что ему было бы трудно жить там, ибо все его родственники уже поумирали, а оставшиеся в живых относились бы к нему как к выходцу с того света.

Вот и подумал он прибиться к нам, в Кенигсберг, где не знала его ни одна живая душа. И хотя объяснение не казалось мне убедительным, но и не верить ему я не мог. Здесь Джованни узнал горестные для него вести.

Поздней осенью Эрнехильо на белом коне въехал в Мадрид и провозгласил себя «Каудильо», что означало «Вождь», как и у всех варваров и каннибалов, которые так именуют своих предводителей. Замечу, что и Зигфрид Берксерьер тоже именовал себя вождем, но Великим вождем называли и папу Василиска. Однако мятежному мавру одного звания «Каудильо» недостало, и он объявил себя еще и генералиссимусом, что, впрочем, понятно, ведь Эрнехильо был профессиональным военным, а какой командор, коннетабль и маршал не мечтает стать генералиссимусом?

А католики, те из них, разумеется, кто остался жив, разъехались кто куда. А Джованни остался в Кенигсберге и хотя почему-то «не прикрепился», как он сам говорил к местной фаланге ПКП — а ее деканом был патер Иннокентий, — все же занял должность регента в нашей церкви. И последнее тоже было в порядке вещей — братья из Конфедерации Паладинов всегда помогали друг другу, особенно в делах, касающихся замещения должностей, где работы было поменьше, а заработок был постоянным — не обязательно большим, но постоянным.

А разве регент церковного хора — трудная или плохая должность? Тем более что Сперотто был музыкантом и понимал толк и в пении. А то сколько раз мне приходилось слышать, да и самому неоднократно становиться свидетелем, как в Италии и других странах, где католики стояли у власти, братья из Конфедерации Паладинов занимали любые должности — сапожник мог стать Ректором семинарии, богомаз — командовать муниципальной гвардией, комедиант — следить за работой кораблестроительной верфи, а дьячок-занимать должность посла в каком-нибудь иноземном герцогстве или даже королевстве.

Грамотный же богослов или доктор любого из семи изящных искусств, ежели бывал признан диссидентом и не попадал в тюрьму из-за совсем малой вины или по недоказанности обвинения, навсегда прощался со своим любимым делом — будь он хоть второй Фома Аквинский или Беда Достопочтенный — и был обречен на вечные скитания и черные сухари. Хорошо еще, если его не высылали куда-нибудь в Парагвай или на Сицилию, а позволяли остаться в Риме — тогда участь его все равно была предрешена, он превращался в подмастерье и чаще всего шел или в трубочисты, истопники или в ночные сторожа, стоя с алебардой возле какого-нибудь купеческого лабаза.

Размышляя над этим, я заметил, что разоблаченные диссиденты любили больше всего именно эти три занятия — трубочистов, истопников и ночных сторожей. Особенно сторожей, потому что ночью они могли спокойно обо всем размышлять или, еще лучше, присев возле лабаза на скамью, а то и лежащее рядом бревно, заниматься переводами на итальянский с других языков.

Им, правда, это было запрещено, и издатели не давали им такой работы, но хитрые бестии-диссиденты договаривались со своими, тайно сочувствующими им приятелями, и те выдавали их работу за свою, а полученные деньги отдавали высокоученым филологам-алебардщикам и философам-истопникам.

Однако я сильно ушел в сторону от описываемых событий кануна Второй Великой Религиозной войны.

Еще шла война в Испании, а Зигфрид Берксерьер напал на Австрию, присоединил ее к своим владениям и вслед затем захватил Богемию.

Папа Василиск, прежде предававший Зигфрида анафеме по два раза в год, приутих и вроде бы стал интересоваться тем, что из себя представляет этот выродок.

И вдруг однажды весь мир ахнул — папа Василиск и Зигфрид Берксерьер протянули друг другу руку дружбы и подписали «Конкордат о любви, дружбе и вечной сердечной привязанности, а также о братстве по оружию и совместной ненависти ко всем другим странам».

Братья из III Вселенской Католической Лиги сначала растерялись, но так как в главе V пункте 3 их Программы было записано, что каждый католик «имеет в Италии свое единственное отечество, важнейший оплот своих завоеваний и главнейший фактор своего международного освобождения», то, следовательно, они были должны считать Зигфрида другом, ибо отсюда следовало, что и Зигфрид Берксерьер является их союзником, так как теперь он — лучший друг и брат папы Василиска. И члены III ВКЛ подчинились и стали искренними друзьями Бранденбургского маркграфа, которого вчера они считали безбожным узурпатором и сыном Сатаны.

А между тем Кенигсберг оказался совсем рядом с теми землями, нападением на которые началась Вторая Великая Религиозная война.

В тот самый день, когда она началась, мощные двухпалубные галеасы Зигфрида Берксерьера внезапно ворвались в бухту соседнего с нами морского города Данцига и, выбросив большой десант, поддержанный огнем с кораблей, захватили его. Данциг тогда принадлежал польскому королю, и тот тут же послал войска на помощь городу. Как только главные силы поляков ушли под стены Данцига, ландскнехты Одержимого нанесли удар по коронным землям Польши.

Последнее действие Берксерьера переполнило чашу терпения королей Франции и Соединенного Королевства Великобритании, и они объявили Брандебургскому безумцу войну, но объявить-то объявили, а нападать на владения Зигфрида вроде бы даже и не собирались. Скорее всего, думали, что он напугается одних их слов о войне и тут же уведет своих «Черных ландскнехтов» обратно в Берлин. Но он был не из трусливых. И когда войска Берксерьера победным маршем шли к столице Польши, в спину полякам вдруг ударили союзные Бранденбургу восточные варвары — Московиты.

Этого не ожидал никто. Не только польский король, но и ни один другой христианский государь. Даже, как говорили у нас в Кенигсберге, прусский король, узнав о нападении Московитов на соседнюю Польшу, изволил произнести короткую и энергичную фразу: «Ну и хитер, сукин сын! Ну и хитер! А все же хорош! Клянусь преисподней, хорош!»

Из чего все мы сразу же поняли, что симпатии нашего короля на стороне Зигфрида.

Однако так как Московиты в прошлом часто трепали пруссаков, его величество благоразумно не ввязался в конфликт, решив быть от огня подальше.