Русско-Прусские хроники - Вольдемар Балязин

И отцы-инквизиторы, поблагодарив отрочицу, привели богохульников к себе и увещевали их покаяться. И мать покаялась, испугавшись костра, и была всего-навсего повешена, а отец упорствовал, и его пришлось после пыток сжечь живьем.

Однако кто-то из родственников казненных изловил Паулину и утопил ее в отхожем месте. Когда же отцы-инквизиторы стали искать непорочную отроковицу и через неделю нашли ее и вынули из смрада и нечистот, то явилось чудо: Паулина лежала на траве как живая и была подобна херувиму, и одежда на ней сверкала чистотой и благоухала.

И решением папы Василиска была Паулина причислена к лику святых, и ее память все члены «Детского Ордена» отмечают каждый год 19 мая в день ее великомученической кончины. Так и я сначала был в «Ангелятах», потом стал «юным Паулинцем», а, начав посещать «Воскресные чтения» — о чем речь пойдет впереди, — стал членом «Общества Любящих Христа» и вступил во «Всеобщий Католический Союз Молодых». Отсюда мне открывалась и дальнейшая дорога в ВКП(б). Однако пока это были лишь прекрасные мечты, далекие от земных забот, ибо из-за того, что трех детей, бабушку и мать отцу прокормить было невмочь, родители стали подумывать, куда бы пристроить хоть кого-нибудь из нас троих: так как двойняшки были еще совсем несмышленыши и им нужна была и мама и бабушка, то речь могла идти лишь обо мне. И потому, поразмыслив, решили отдать меня в семинарию и учить на священника.

Сделать это было не так просто, но из-за того, что и мать и отец пели по воскресеньям в церковном хоре, а отец иногда заменял то регента, обязанности которого обычно исполнял маэстро Сперотто, то органиста, нашему доброму патеру Иннокентию нелегко было отказать в просьбе отца, и он разрешил мне прислуживать в церкви и вместе с еще тремя мальчиками учиться у него латыни.

Это произошло вскоре после того, как я прошел конфирмацию и не только начал чувствовать себя членом общины, несмотря на мои восемь лет, но и стал намного серьезнее, чем хотя бы год назад. Такому моему повзрослению весьма способствовало то, что случилось в тот самый год — год моей конфирмации.

Как раз тогда началась Вторая Великая Религиозная война, и ее начало как бы перерубило жизнь всех христиан на две части. Мы, современники и свидетели всего произошедшего, так и говорили потом до конца жизни:

«Это было до войны, это было во время войны, это было вскоре после войны».

К счастью, король Пруссии остался нейтральным: редкий, должен я заметить, случай в истории Пруссии, чтоб в какой-нибудь войне, особенно большой, оставалась она нейтральной.

Однако на сей раз дело обстояло именно так. Но должен заметить, что нейтралитет был не очень уж пуританским[35]. Король почти в открытую сочувствовал Бранденбургскому маркграфу Зигфриду Берксерьеру, который был, пожалуй, не лучше Лютера и поклялся распространить безбожие на весь мир, сокрушить вселенскую империю папы и закопать католицизм в могилу[36].

В общем, он крутостью характера напоминал папу Василиска, но только был совсем, как говорится, другого цвета. Мы, католики, всегда носили белые одежды, и даже наши крестоносцы ходили в белых плащах, а сторонники Зигфрида Берксерьера ходили во всем красном, а на их кокардах красовалась эмблема смерти — череп, что должно было означать, судя по цвету одежды, кровь, в которой они омоют мир, ну а о черепе я только что сказал.

Здесь я должен кое-что пояснить, потому что за давностью лет многие мои читатели ничего не поймут, так как о Второй Великой Религиозной войне хотя и много понаписано, да мало кто написал правдиво и справедливо. А я и помню кое-что сам и слышал от сотен моих современников постарше меня множество рассказов. И хотя не всем их рассказам следовало доверять, я и здесь действовал по принципу отбрасывать все сомнительное, «опираясь на согласные свидетельства многих»[37].

Должно вам сказать, мои любознательные и благочестивые читатели, что волею судьбы Вторая Великая Религиозная война началась совсем неподалеку от нас, однако, прежде чем это случилось, мир стал свидетелем множества грозных и опасных событий.

Нам, католикам, говорили, а мы слушали это, когда подобное обсуждалось взрослыми, что в IX год Понтификата Василиска Великого власть в Бранденбурге захватил пришлый австрийский кондотьер Зигфрид Берксерьер со своими головорезами, изгнал законного Бранденбурского маркграфа фельдмаршала Имперских войск Пауля Бенкендорфа унд Танненберга, поджег городскую Берлинскую ратушу и обвинил в этом местных католиков.

Католики предстали перед судом, но с Божьей помощью сумели оправдаться, доказав, что ратушу подожгли «Черные ландскнехты» по наущению самого узурпатора Зигфрида.

Папа Василиск принял оправданных католиков и увенчал их лаврами героев и подвижников.

А Берксерьер, разозленный провалом процесса, объявил, что не вложит меч в ножны, пока не изрубит в куски всех католиков и иудеев. Католиков он терпеть не мог, а иудеев ненавидел больше Сатаны, хотя сам, как говорили католики, был его внебрачном сыном. (Хотя, по чести сказать, то же самое говорили поганые протестанты про папу Василиска Великого.) И еще одно удивительное, скорее всего апокрифическое, сказание[38] довелось мне услышать недавно от одного признанного богослова и астролога, он утверждал, что оба они — сыновья Сатаны Гог и Магог, посланные на землю для ее погибели[39].

Однако такое я услышал много позже, а в то время, о котором я пишу, мы, католики, Зигфрида считали Антихристом, а папу Василиска Архистратигом Михаилом, который должен низринуть Окаянного в преисподнюю.

Как бы то ни было, но начал Окаянный с иудеев. Его ученые обвинили иудеев-банкиров в тайном сговоре с католиками из III Всемирной Кайфолической Лиги, которые, с одной стороны, обирают простых людей, а с другой — морочат им голову протестантской опасностью и беспощадно эксплуатируют, отодвигая в сторону и закрывая рот истинным радетелям за интересы простых людей — «черно-коричневым» парням, носящим одежды таких мрачных цветов в знак траура по печальной участи всех обманутых и угнетенных немцев. «До других мне нет дела, — говорил Берксерьер. — Пусть другие думают о себе сами, а моя задача построить вместе с моим народом один дом — крепкий и счастливый немецкий дом. В этом доме будет жить один народ — немцы. И будет один хозяин — я, Зигфрид Берксерьер». И выдвинул призыв: «Один дом, одна семья, один патриарх». Зигфрид начал с этого, а кончил тем, что все другие семьи из других соседних домов и все иные патриархи должны были признать его самого, его дом и его семью лучше всех, покориться ему и безропотно платить дань.