Тем, кто не любит - Ирина Степановская

Серов повернулся и держа карточку пошел к двери. Охранники встали у него на пути. Вячеслав развернулся к ним спиной и, размахнувшись, что было силы запустил фотографией в противоположную стену. Тяжелая серебряная рама ухнула, выщербив кусок штукатурки.

– Пропустите, – сказал охранникам Фомин. В принципе, наверное, он мог бы его понять.

Серов отвесил охранникам ернический поклон, и две горы мышц расступились, освободив между своими телами узкий проход. И пока Серов шел, Фомин смотрел ему вслед сначала по монитору, а потом из окна. Взглядом он проводил его и посадил в знакомую Наташину машину. Злости он не испытывал. Была только тоска по утраченной молодости. Отошел от окна Алексей Фомин только после того, как машина Серова исчезла за поворотом.

Серов ехал из Санкт-Петербурга в Москву. Разбитое лицо его покрывалось от свежего ветра коричневой застывающей коркой. Рана над бровью еще слегка кровоточила, но он не обращал на нее никакого внимания. Он нарочно открыл пошире окно, чтобы порывы свежего ветра смели с него всю усталость, и с каждым поворотом дороги он ощущал очищение.

Дорога сделала поворот, и Серову показалось, что прямо посредине, довольно далеко впереди высится церковь. Ярким золотом светился в туманном полумраке ее новый купол с крестом.

«Что-то я не видел ее, когда проезжал здесь раньше, – удивился он. – Как она оказалась здесь, посреди дороги?»

Но асфальтовая лента изогнулась вновь, и стало понятно, что храм стоит на пригорочке сбоку. Серов остановился. Свежей голубой краской сияла новая ограда, ворота были открыты, сквозь растворенные широкие двери виднелись огни и люди, стоящие со свечами в руках. Женщины возле церкви продавали искусственные цветы и сложенные пучком веточки березы.

– Праздник, что ли, какой? – спросил у одной из них Серов.

– Троица! – ответила та и с удивлением на него посмотрела.

Он пожал плечами, совсем как Наташа.

Затем посмотрел на изображение Христа над дверями и вспомнил, что нечто похожее он видел в детстве, когда однажды зашел в церковь с матерью еще в советские времена. Его мать там ставила свечки, поминая родителей, которых никогда не знала, так как была детдомовкой, и истово молилась и за них, и за него самого. Ему это тогда показалось искусственным, он не понимал, как можно любить людей, бросивших на произвол судьбы собственного ребенка. «А моя судьба только в моих руках», – полагал тогда он и больше не ходил с матерью в церковь. С тех пор он стал терпимее. Последний же раз Слава случайно зашел в это культовое учреждение, когда у Наташи в течение нескольких дней была очень сильная, ничем не снимающаяся лихорадка. Он пошел тогда в ту церковь, которая стояла у входа в их любимый Кузьминский парк. Ее классическая архитектура нравилась Серову строгостью и изяществом формы. В небольшом зале не было ни души, и он хотел тогда, неумело перекрестившись, попросить Бога помочь, но стоял нем и неподвижен, с пустой душой и тяжестью на сердце. Он задрал тогда голову и посмотрел вверх, где в желто-фиолетовом витраже купола летела в пурпурной тоге фигура главного действующего лица многовековой саги. Лицо Господа было слишком высоко и слишком равнодушно, и Серову показался его приход сюда смешным и недостойным. Он усмехнулся, пожал плечами и вышел.

И еще был один эпизод.

Был конец февраля, и, как часто случается в Москве в это время, наступила короткая оттепель. Небо по-весеннему разлилось синевой, каркали громко вороны, собирая вдоль церковной ограды скромную дань, и в первый раз от начала зимы затренькали, зашебуршились синицы. Они опять страшно поругались с Наташей в тот день. Она плакала, он на нее злился.

– Своди меня в церковь, – вдруг услышал он какой-то совсем другой ее голос, не такой, какой звучал всего лишь минуту назад. Он удивился, и хотя ему не хотелось идти, спросил:

– В какую? У нас город сорока сороков.

– Да хоть в нашу, у парка! – Она по-детски всхлипнула, вытирая слезы.

– Одевайся!

В церковной ограде еще лежал снег, но уже солнечно, весело сиял обновленный на деньги прихожан золотой крест колокольни.

Наташа оделась легко. Он испугался, что жена простудится, и хотел, чтобы она надела старую, но очень теплую длинную шубу. Он стал читать ей нотации о том, что она вечно не слушается его, а потом болеет. Наташа не стала возражать, но выбрала короткую итальянскую чернобурку. Голубая шелковая косынка очень шла к ее глазам. Выходившие из православного храма чернокожие студенты Ветеринарной академии посмотрели на Наташу с удивлением и интересом. Она заметила их внимание и улыбнулась какому-то долговязому верзиле.

«Господи, да хоть с негром! Лишь бы не мучила меня!» – и тут же с неистребимым инстинктом собственника сжал ее руку.

Так они и вошли в церковь и сели рядом на скамейку у задней стены. И сидели, наверное, с час. Он – с сердитым лицом, с красными веками, в небрежно застегнутой куртке. Она – в серебристых мехах, с задумчивой улыбкой на шевелящихся губах. Сначала он подумал, что Наташа молится. Вячеслав удивился, так как никогда в ней религиозности не замечал. Но, прислушавшись, понял, что она не молилась, а пела. Он напряг слух и с трудом разобрал слова. Она пела по-английски тот блюз, под который они тогда танцевали в Лаосе на вечеринке: «I bought you violets for your furs…» Церковь была пуста, голос Наташи окреп, в нем появились хрипящие нотки Синатры, и, пока вошедшая с мороза старуха не зашипела на них, Наташа пела, забыв обо всем; закинув голову высоко к потолку, а может быть, к небу.

Серову показалось, что с этого дня она стала немного спокойнее.

Он еще постоял перед воротами церкви, подумал, заглянул внутрь, потом повернулся и пошел назад к своей машине. Наташи в церкви быть не могло, а без нее любой храм был пуст. Он снова сел за руль и выехал на дорогу. Наташину машину вез товарный поезд.

«Кто знает, может, мы скоро встретимся, – думал Вячеслав Сергеевич о жене. – Вся наша жизнь, в сущности, более или менее случайная подтасовка событий для обеспечения правильного ухода. Но как найти эту великую середину между любовью и эгоизмом, который преследует по жизни всех нас?»

Он ехал и напевал детскую песенку, которую когда-то пела их сыну его первая жена, изучая с ним английский.

I’ve got a dog,A cat and a frogTheir names are Smoke,Mag and Mog.

Он и сам не мог вспомнить, когда эта песня врезалась ему в память, и понять, почему сейчас влезла ему в голову.

Вскоре за холмами изгибом показалась река в зеленых, по-летнему веселых берегах. Вдалеке над Москвой выглянуло солнце. Увеличился поток машин, выстроилась пробка. На пригорках стали возникать отдельные группы разноуровневых, недавно построенных домов-башен. Указатель с коротким, но милым сердцу словом «Москва».