Родные и знакомые - Джалиль Киекбаев

Наутро Фатима сообщила матери, что сходит с Салихой в Гумерово в гости и переночует там. Факиха не возражала. Решила: пусть сходит, развеется, а то после смерти сына всё горюет…

Возчики поднялись затемно. Когда запрягли лошадей, Ишмухамет, прикинувшись, будто забыл взять пожитки, завернул к своему дому, прихватил переночевавшую у них Фатиму. Хуснизаман, ехавший впереди, заметил её лишь после того, как рассвело, — к этому времени они были уже далеко от села.

 На крутом подъёме возчики сошли с саней, Ишмухамет догнал зятя, пошёл рядом.

— Ты кого это везёшь? — спросил Хуснизаман.

— Прибыль везу, — пошутил парень. — Сбудем её на заводе, погуляем на свадьбе. Так что, езнэ, ты не шуми…

Фатима, слышавшая этот разговор, улыбнулась. Ей снова вспомнилось: «Сунагатулла-то не оставил мысли…»

Ишмухамет между тем вполголоса объяснил Хуснизаману, что тут к чему.

Ходьба разогрела Фатиму, а шутливый тон Ишмухамета подбодрил её. Преодолевая смущение, она спросила:

— А как мы там отыщем его?

На уме у неё была, конечно, только скорая встреча с Сунагатом.

— Отыскать-то оты-ы-ыщем… — протянул Ишмухамет.

Он не высказал до конца свою мысль, но Фатима сразу догадалась, о чём он подумал. «… Да ведь тебе придётся держать ответ за Хусаина», — вот что недосказал Ишмухамет. И Фатима решила: уже нет нужды молчать, скоро проклятую тайну она откроет всем, так пусть этот парень узнает первым.

— Ишмухамет! — сказала она строго.

— Что?

— Ты зря сомневаешься. Не я убила Хусаина.

Ишмухамет изумлённо воззрился на спутницу.

— А кто же?..

Фатима помолчала, смело глядя ему в глаза.

— Не знаю.

— Погоди… Почему ж, коли так, тебя в, тюрьме держали?

— Потому что глупая я. Жизнь свою пожалела. Отец велел мне взять вину на себя. А мне деться было некуда, думала — или он убьёт, или с голоду придётся помереть…

— А то, что Хусаин на тебя набросился, — это правда?

— Нет. Я его в тот день и не видела.

— Свихнуться можно! А у Хусаина-то что за вина была? Ни с того ни с сего никто невинного человека не убьёт!..

Фатима поняла, что должна начистоту рассказать всё, что она знает по этому поводу. Всё равно пути назад нет, в родительский дом она не вернётся, худшей муки, чем там, не будет…

— Хусаин будто бы поджёг наш двор, чтобы отомстить за убийство Вагапа. Мой отец винил только его: мол, Хусаин устроил пожар, это и слепому видно, больше никакой собаке такое не взбрело бы в голову. И Исмагил то же самое пел…

— Ага! Вот откуда, выходит, ниточка тянется. А ведь за пожар и мне досталось, Ахмади чуть было рёбра не переломал.

— Тебе-то за что?

— Как сказать… В тот вечер твои родители в гости уехали, а я тоже ушёл со двора, к ребятам на игры потянуло. Тут как раз и загорелось… Погоди, а как Хусаин узнал, что его отца убили?

— Как-то догадался. А недавно Исмагил проболтался. Захворал сильно и позвал муллу Сафу, покаялся. Дескать, коли вдруг помру, хочу предстать перед аллахом прощённым, большой грех на мне. И рассказал, как вдвоём с Байгильде по наущению моего отца убили Вагапа. А дома ребятишки были, Они по простоте душевной соседям всё пересказали.

— Да-а… Выходит, неспроста в ту осень у Исмагила стог сгорел, — задумчиво проговорил Ишмухамет.

Парень в душе порадовался, что ушёл от Ахмади. «Вон они какие, баи-то, — думал он. — Исмагил не лучше этого Ахмади, два сапога — пара, оба бессердечные, режь их — кровь не появится. Но с чего в это грязное дело влез Байгильде? Ведь сам бедняк из бедняков. Собака, продажная душа!..»

Размышления Ишмухамета прервала Фатима.

— Сунагат-то на меня, наверное, как на врага посмотрит…

— Атак! Объяснишь ему, что тут такого?

— Неловко как-то. Может, сначала ты к нему сходишь? А я на вашей фатере подожду. Расскажешь ему всё, позовёшь…

— Можно и так. А можно и вдвоём сходить. Там будет видно.

Квартировать Хуснизаман остановился у давнего своего знакомца Алексея Шубина. Пока распрягли лошадей и попили чаю, на дворе стемнело. Идти искать Сунагата было уже поздно.

А рано утром за Ишмухаметом явился десятский из Гумерово, выехавший вдогон.

— Тебе пришла повестка, староста велел не медля вернуться домой, — сообщил десятский.

Опечалился Ишмухамет. Значит, на войну… Фатима тоже пригорюнилась: как ей теперь одной-то быть? Садясь в сани, чтобы ехать домой, Ишмухамет почувствовал её взгляд, обернулся:

— Не горюй! Езнэ сведёт тебя к Сунагату, я сказал ему.

Завершив дела в городе, Ахмади тронулся в обратный путь. Настроение у него было приподнятое. Всё в городе сложилось хорошо. Счёты-расчёты со своими хозяевами он произвёл удачно, богатые заказчики остались им довольны. Ахмади держался услужливо, пообещал в ближайшие дни отправить из Ташбаткана обоз с оставшимся мочалом и ободьями, получил довольно приличную сумму для найма подвод и попросил предоставить в его распоряжение побольше муки, чаю, сахару, аршинного товару — без этого работать народ не заставишь. Хозяева написали в Аскын, в свою контору, чтобы Ахмади мог получить там, в фактории, всё необходимое, и он решил по пути домой побывать в Аскыне.

Заказчики порекомендовали Ахмади заняться заготовкой строевого леса, дабы весной, по большой воде, доставить его в плотах к их причалам. Дело, хотя и непривычное, сулило солидный барыш, и Ахмади охотно взял на себя хлопоты по валке леса у берегов Зилима. Тут намечался такой размах, что он сразу вырос в собственных глазах, — как говорится, достал макушкой небо.

И в кошевке своей он ехал, картинно распахнув тулуп, важно развалившись. Кошевка, расчитанная на двоих, словно бы стала тесна ему одному.

Да, всё складывалось как нельзя лучше, тем более, что и историю, связанную с Хусаином, вроде удалось заглушить. Можно было теперь спокойно подумать о том, как половчее распорядиться полученными от заказчиков деньгами и товарами, чтобы большую их часть оставить при себе.

Перед отъездом из города, на квартире, Ахмади тайком выпил полбутылки водки. В пути слегка захмелел, отчего душа его и вовсе взыграла. И думалось подрядчику, что теперь не только в Ташбаткане, но и во всей округе он — наипервейшее лицо. К его слову везде прислушаются. Всё ему доступно. Всё известно.

Вот и из города он ехал с великой новостью, от которой и в ауле, и в волости люди — ха-ха! — онемеют. Даже его заказчики — толстосумы — вчера, услышав её, поначалу лишились дара речи. А потом всюду — в магазинах, на базаре, на улицах — только и было разговору:

— Царь Николай отрёкся от престола!

— Царя скинули!

Одних это обрадовало, других испугало: к добру бы! Судя по тому, что лесоторговцы не отказались от своих заказов, а наоборот — присоветовали Ахмади расширить дело — должно быть к добру.

Ахмади предвкушал удовольствие, которое он получит, рассказывая со всеми подробностями о том, что слышал и видел в городе.

Случай для этого представился уже в пути. Он переночевал в Бишаул-Унгаре, куда весть о падении царя ещё не дошла. Мужичок, предоставивший ему ночлег, за чаем принялся расспрашивать, не слышно ли чего насчёт окончания войны. Тут Ахмади и выложил свою новость. Мужичок и вправду разинул рот от удивления. Но про царя он словно тут же и забыл, заталдычил своё:

— Может, скоро война кончится…

Едва рассвело — Ахмади снова тронулся в путь. Подъезжая к Карламанскому мосту, он догнал двух пешеходов. Оказалось, что это возвращающиеся домой из госпиталя солдаты — Зекерия и сын гумеровца Гиляжа Мансур.

Зекерия сразу узнал Ахмади, поздоровался.

— Хай, егеты! Подвёз бы я вас обоих, да надо сворачивать на Аскын, — подосадовал Ахмади приличия ради. И подумал, что не взял бы их в кошевку, если б даже ехал напрямик в Ташбаткан.

Переехав через мост, Ахмади свернул влево. А Зекерия с Мансуром пошли вправо, в сторону дома.

Ишмухамет накануне отправки на призывной пункт где-то угодил на пирушку и явился домой с двумя товарищами, громко распевая песню. Мать взглянула на него огорчённо, сказала с укором:

— Чем бродить по селу, дурея от медовухи, съездил бы в Ташбаткан, попросил у Ахмади-бая плату за свою работу. Глядишь, и себе на дорогу какие-никакие деньги заимел бы. — И тут же попеняла на Ахмади: — Нет ведь, чтоб рассчитался по совести. И не стыдно ему при таком-то богатстве! Хоть бы уж пуд-другой муки дал, а то у меня вот и муки — ни горсточки…

Ишмухамет, продолжавший петь и дома, всё ж услышал сказанное матерью.

— Не горюй, эсэй! Тебе, эсэй, говорю! Не горюй, говорю, из-за пустяков. Верно я говорю? — Он обернулся к товарищам, будто ожидая подтверждения. — Вернёмся живые-здоровые — и мука будет, и всё будет. Верно? А раззадоримся, так и какую ни то завалящую невестку тебе найдём, хлеб печь. Верно? Ты, эсэй, скажи: верно! Скажи: масла тебе, сын, на язык…