Иерусалимский покер - Эдвард Уитмор

Мод рассмеялась. Стоя в дверном проеме, Сиви пригладил усы.

Ну так как? Ни одного скромненького пожелания?

Тебе они не нужны, старый ты распутник.

Не нужны? Под конец-то? Хм. Я, значит, должен философски покориться судьбе. Но стоицизм для меня превыше всего, хотя я, собственно, привык быть сверху. Так что, если утром тебе послышатся шепотки, не беспокойся. Это может оказаться задумчивый молодой мерзавец, пришедший сюда в поисках Зенона из Смирны, которого справедливо почитают за то, что и во тьме, и при свете солнца он жил в гармонии со своей природой. И абсолютно последовательно. Без смущения смешанного общества. Итак, адье. Смирна вновь манит меня, и кто я такой, чтобы противиться нежному шепоту любви? Адье, моя милая Мод.

   В то лето Сиви хотел побывать на Крите, в деревне своего отца. Он просил Мод поехать с ним, но она отказалась, потому что там родился Яни и ей вновь пришлось бы вспомнить всю боль утрат, которую она не до сих пор не преодолела.

Сам Яни никогда не рассказывал эту историю. После смерти Яни ее рассказал Сиви, пытаясь объяснить Мод, почему Яни жил так, как жил.

Мать Сиви умерла, производя его на свет. Богатая сестра, жившая в ту пору в Смирне, предложила взять ребенка на воспитание. Отец Сиви, которого сломила смерть жены, согласился. Он решил бросить политику и вернуться в далекую деревеньку на Крите, туда, где он родился.

Он снова стал пастухом, как в юности. Полгода он проводил в горах, наедине со своим стадом, гонял овец от рассвета до заката, чтобы найти им скудную пищу. Он в одиночестве ночевал в сложенных из широких плоских камней хижинах, которые стояли в горах веками, выдерживая яростные ветры этого лунного ландшафта. В холодные ночи горного лета он не снимал сапог и грубого шерстяного плаща. Тьма окружала его до восхода солнца и после заката, и во тьме он поспешно съедал козью простоквашу и принесенный весной из деревни дважды выпеченный хлеб, твердый как камень, пока его не размочишь в воде.

Иногда он замечал движение на далеком склоне и мог передать привет другим кочующим пастухам. Расстояния были слишком велики, чтобы донести слова, и они разговаривали не словами, а скорее напевом, в котором смыслом обладали интонация и ритм. Возможность поговорить с человеком лицом к лицу выпадала редко — лишь когда в конце октября ущелья засыпал снег, — тогда приходило время спускаться в деревню и ждать, пока в апреле снега сойдут.

Только через четверть века отец Сиви, уже восьмидесяти четырехлетний, взял вторую жену, девятнадцатилетнюю девушку из своей деревни. Она вскоре понесла, а к концу беременности появились осложнения. Когда она была на восьмом месяце, они оба пошли через горы к северному побережью, в ближайший город, где можно было найти врача.

Было начало октября, и снежные хлопья уже заметали ущелья. Через два дня они дошли до последней северной гряды и увидели распахнувшееся перед ними Критское море. В ту ночь у нее начались преждевременные роды, и к рассвету стало ясно, что ребенок идет ножками вперед и задыхается.

Они обменялись несколькими словами — старик, проживший долгую жизнь, и женщина, жизнь которой только начиналась. Уйти предстояло не тому, но ничего не поделаешь.

Он обнял ее. Они оба осенили себя крестом. Тогда он вложил ей в руки по камню, а перекрученный корень дикого тимьяна просунул между зубами, разрезал ей живот своим охотничьим ножом и достал ребенка, а она потеряла сознание и умерла.

В то утро он начал спускаться к северному побережью с младенцем Яни на руках и окоченевшим телом жены, привязанным на спине.

   Да, я тебя понимаю, сказал Сиви, а она сидела, уронив голову на руки.

Это жестоко, и бесчеловечно, и кажется варварством, но ты и сама должна понимать, что за жизнь у этих людей. В горах все равно что на Луне. Там к скалам лепятся только несколько стебельков дикого тимьяна, и мужчина должен искать эти стебельки целыми днями, с пяти утра до десяти вечера, чтобы козам было что есть. И мужчины ищут, они ходят взад-вперед по горам. В это почти невозможно поверить, если не увидеть своими глазами. Жизнь там трудна и жестока, и хотя они доживают до глубокой старости, если им не мешать, но мешают им часто, так что они то и дело сталкиваются со смертью.

Не так давно один ребенок играл в одной из таких деревень и в шутку снял колокольчик с козы своего отца и повесил на соседскую. Украли козу? К ночи отец мальчика был уже мертв, и сосед был мертв, и трое других мужчин мертвы, а к следующему утру в деревне не оставалось ни души. Потому что, если бы все семьи не ушли разом, братья и дядья продолжали бы убивать друг друга, пока не погибли бы все мужчины деревни. Они знали это, и им ничего не оставалось, как только покинуть свои дома и уйти прочь.

И эта жизнь такова, что они знают — у каждого есть долг и нельзя страшиться смерти. Конечно, Яни мог бы приехать с фронта, когда должна была родиться дочь, мог бы приехать, когда она заболела, но я не сомневаюсь, что ему это и в голову не пришло. Он был там, где должен быть мужчина, и делал то, что ему надлежало делать. Горцы в этом уголке Крита, единственные из всех греков, никогда не знали власти турок. Двести лет турки жгли их деревни, но они уходили в горы и возвращались с новым поколением сыновей, чтобы сражаться, они спускались с гор, и сражались, и видели, как умирают их сыновья, и возвращались обратно в горы. Двести лет они жили так, и когда они сопротивлялись особенно отчаянно, турки сажали их на кол и ставили перед ними зеркало, чтобы они могли видеть, как медленно умирают на жарком солнце. Самым славным из их вожаков был капитан Яни, который умер именно так, он был на несколько лет младше твоего Яни. Вот откуда твой Яни, и вот кем он был.

Мод вздрогнула. Она поняла, что, наверное, можно жить и так. Но сама она не захотела видеть эти горы.

   Когда Мод сказала, что этим летом хочет побыть с Бернини, Сиви предложил ей остаться у него на вилле в Смирне. Она сразу же согласилась, планируя отправиться в Афины и найти работу переводчицы осенью, когда Сиви вернется. А Тереза уже уехала на лето на острова, и ее роман с Мунком резко оборвался еще в июне, как и предвидела Мод.

Мунк дважды заезжал в Смирну тем летом, и когда он приехал во второй раз, Мод провела с ним ночь. Ее толкнули к нему вино и одиночество, его толкнули к ней вино и нехитрые желания. На следующий день они улыбались, вспоминая об этой ночи и зная, что она не повторится. Мунк был погружен в дела сионизма, а Мод, как и раньше, думала, что осенью ей придется начать новую жизнь в Афинах. Но оба они знали, что эта длинная теплая летняя ночь станет началом дружбы.