Современницы о Маяковском - Василий Катанян

— Мне очень хотелось, чтобы вы пришли, Натинька, — говорил он.

На мне было черное суконное платье, очень красивое. Маяковский видел его в первый раз. Поставив меня у двери, он сам отошел к окну и, осматривая меня, все время поддразнивал:

— Придется вас все же Лиле Юрьевне показать, хорошеете, так сказать, не по дням, а по часам!

Уселась на свое обычное место в углу тахты, ближе к бюро, а Владимир Владимирович заходил по комнате.

В этот раз я еще больше поняла, чем были для Маяковского Брики и как страшно ему их недоставало. Он жаловался мне, что у него все не клеится, что в чем-то его не слушают в театре, и все сводилось к отсутствию Бриков в Москве.

— Ося был бы — написали бы, Ося был бы — решили бы, — Ося страшно умный, Натинька, — все время говорил он.

Когда я уходила, Маяковский сказал опять:

— В Гендриков все-таки пойдем!

В самый день премьеры "Бани" я очень тяжело заболела и не поднималась с постели. Маяковский сначала рассердился, что меня не было в театре. Но убедившись, что я в самом деле серьезно больна, несколько раз за это время звонил и справлялся о моем здоровье.

В апреле сама позвонила Владимиру Владимировичу.

— Приходите, Натинька, у меня птички в окне летают — грачи? — слышался в трубку ласковый голос.

— Скоро приду, как только начну выходить, так и приду, и даже в Гендриков пойду, — шутила я.

Ни в Гендриков, ни в Лубянский мне больше пойти не пришлось.

14.2.1940

Галина Катанян АЗОРСКИЕ ОСТРОВА

Март 1926 г. Тифлис

Галина Дмитриевна Катанян (1904–1991) в молодости занималась журналистикой, потом была эстрадной певицей. Вместе с мужем В. А. Катаняном дружили с Маяковским, были знакомы домами.

Отдельные главы из "Азорских островов" публиковались. В настоящем сборнике впервые печатаются полностью.

Рукопись хранится в ЦГАЛИ (Фонд Л. Ю. Брик).

МАРТОВСКИЙ ДЕНЬ

Он стоит у книжного прилавка, очень элегантный, в сером пальто и кепи, в углу рта папироса, глаз над ней прищурен. На сгибе руки висит толстая трость.

Катанян знакомит нас и уходит по каким-то своим Заккнижным делам.

"Волоокий", — думаю я, глядя в красивое, немножко сумрачное лицо.

От сознания, что передо мной Маяковский, я прихожу в такое волнение и замешательство, что совершенно теряю дар речи. Стою дура дурой, уши горят, как у гимназистки, которую вызвали к доске, а она не знает урока.

— Да… нет… конечно… — вот все, что слышит Маяковский от своей собеседницы.

Владимир Владимирович пробует так, этак… Наконец находит путь к сердцу молодой матери.

Взяв с прилавка экземпляр "Что такое хорошо и что такое плохо?", он говорит, что это его первый опыт работы над детской книжкой.

— Никогда раньше не писал для младенцев.

Вынув стило, он делает надпись на книжке и дарит ее мне.

На книжке написано:

"Будущему Василию Васильевичу, существу симпатичнейшему, судя по родителям — дядя Володя. Тифлис 1/III-26 г.".

Лед сломан, и мы отправляемся по проспекту Руставели покупать ковры.

— Для моей новой квартиры, — говорит Владимир Владимирович. — Ее уже отремонтировали, и на днях моя семья переезжает в новую квартиру.

— А кто ваша семья? — спрашиваю я не без дурного любопытства, так как в те времена ходило много разговоров о личной жизни Маяковского.

Он смотрит на меня очень строго и строго же говорит:

— Моя семья это Лиля Юрьевна и Осип Максимович Брик.

Стоит весенний, солнечный, полный теплого ветра день. Маяковский дарит мне большой букет цикламенов и заботливо обертывает стебли своим носовым платком:

— Чтобы не промочить лапы…

Мы идем разговаривая, останавливаясь у витрин, заходя в магазины. Ковров мы не купили, нет подходящих размеров, нужны очень маленькие. Попав в крошечную квартирку на Гендриковом переулке, я поняла, почему нужны были такие маленькие ковры.

В четырех очень чистых и светлых комнатках: Лилиной, Володиной, Осиной, в одной общей — столовой, в тесных передней, кухоньке и ванной не было ни одной лишней вещи. Все, как на военном корабле, было приспособлено так, чтобы занимать как можно меньше места. Даже в стоящем в простенке между двумя окнами буфетике с застекленным верхом чашки не стояли, а висели на крючках по стенкам буфета. Не только большой, но и средней величины ковер не поместился бы ни в одной из этих маленьких комнат.

В каком-то магазине мне понравились вышитые носовые платочки.

— Будьте так добры, — говорит Маяковский продавщице, — дайте сюда все носиковые платочки, какие есть в вашем магазине.

Гора коробок вырастает на прилавке.

Вероятно, я была бы обеспечена носовыми платками до конца своих дней, если бы не вспомнила, что дарить носовые платки плохая примета. Я отчаянно протестую и привожу этот довод.

— Мы поссоримся, — говорю я.

— А если вы мне дадите двадцать копеек?

— Против такой-то уймы платков?

Маяковский с видимым сожалением отказывается от возможности завалить меня "носиковыми" платочками. В следующих магазинах я уже веду себя осторожнее и ничего не хвалю.

Потом мы заходим в знаменитые "Воды Лагидзе" и, пока сидим за столиком, потягивая сиропы, я рассказываю Маяковскому, как пятнадцати лет от роду, во времена меньшевистского господства в Грузии, я стала издательницей. Книги из Советской России попадали в Грузию редко, контрабандой, и если мне удавалось раздобыть томик стихов (издавала я только поэтов), я переписывала все целиком от руки в толстые тетради, которые таскала у отца, большого любителя хороших канцелярских принадлежностей. Издательство называлось "Стелла Марис", на обложке я приклеивала каллиграфически выполненное название книги и издательства, на последней странице, где обычно помещаются выходные данные, писала "тираж 1 экз.".

Маяковский смотрит на меня с веселым любопытством.

— Кого же вы издали?

— Блока, Ахматову, Сашу Черного, Маяковского "Все сочиненное…".

— Блистательные поэты.

Он вспомнил об этом разговоре незадолго до своей смерти, когда я в течение нескольких часов помогала ему размещать экспонаты на его выставке.

Объясняя мне, что на какой стенд пойдет, он вдруг спросил, цела ли тетрадь с переписанным "Все сочиненное…".

— Давно пропала. Да на что она вам, Владимир Владимирович?

— Был бы еще один экспонат…

--

Вечером он выступает в драматическом театре им. Руставели. Выйдя из-за кулис, он быстро проходит на авансцену и обращается к публике с приветствием на грузинском языке. Восторженные аплодисменты раздаются в ответ.