Толкование путешествий - Александр Эткинд

Разочарование пришло под одновременным влиянием войны в Испании и Московских процессов[642]. Как вспоминает Юрген Хабермас, Маркузе «вполне осознавал и прямо указывал, что благодаря фашизму и, более того, сталинизму история получила направление, совершенно отличное от предсказаний марксистской теории»[643]. Видимо, тогда у него появился интерес к советским делам, столь отличным от предсказаний. Во время и после войны он работал аналитиком американской разведки. Потом занимался русскими исследованиями в консервативном Гарварде и написал критическую книгу о советском марксизме, ставшую наименее известным его сочинением. Америка и Россия в равной степени предались тотализации инструментального разума: этот фирменный диагноз франкфуртской школы Маркузе ставил теперь обоим партнерам по «холодной войне». Идеологическая продукция советского образца вызывает у него такое же отвращение, как американские средства оглупления масс. Возражая против концепции тоталитаризма, Маркузе акцентировал противоположность между фашизмом и сталинизмом. Советская идеология пользуется иррациональными, магическими по механизму своего действия формулами во имя высоких рациональных целей. В противоположность этому нацизм суперрационален на уровне средств, но иррационален на уровне целей[644].

Он прославился следующей своей книгой Эрос и цивилизация, в которой влияния Гегеля и Хайдеггера полностью отступили перед влияниями Фрейда и Райха[645]; любопытно, что писалась она одновременно с Советским марксизмом. Длительный и, по-видимому, неприятный период государственной службы дал Маркузе опыт, которого не было у других франкфуртских философов. Результатом был отказ от прежних приоритетов, связанных с большими внеличностными силами, и анархическая ненависть к любым формам подавления. Все формы репрессии — экономическая, политическая, сексуальная — следуют одна из другой и, по сути дела, отождествляются. Поэтому любой акт субъективной свободы, например одноразовая любовь, есть восстание против тотального порядка. «Занимайтесь любовью, а не войной», — скандировали благодарные студенты вслед за Маркузе. «Негативная диалектика» последних книг Маркузе и Адорно немало напоминает другого нераскаявшегося гегельянца, Бакунина. В варианте Маркузе то был отход от социально-политических конструкций к частной сфере личных отношений. Эрос и цивилизация дала систематическое употребление фрейдовской истории отцеубийства. Тотальное господство отца, сексуальное и экономическое, кончается отцеубийством и хаосом, но потом отец возвращается «в интернализованной и обобщенной, иначе говоря рациональной, форме». Так происходит и после революций, когда сыновья объединяются против отцов, и после пубертатных восстаний отдельных сыновей. Отец возвращается в качестве памяти и совести.

Возвращение вытесненного создает табуированную, подпольную историю цивилизации […] Праотец как архетип господства кладет начало цепной реакции порабощения, бунта и вновь навязываемого господства […] Теперь борьба против свободы воспроизводит себя в душе человека как самоподавление индивида[646].

Маркузе приватизировал, одомашнил большой фрейдовский миф. Следующая по историческому порядку идея представила переворачивание обществ как циклическое и необходимое дело. Первое отцеубийство, которое Фрейд мыслил в единственном числе, как начало истории человечества или, во всяком случае, народов, приобретает регулярный характер: люди периодически совершают его, в виде реальном или символическом, при смене режимов, или поколений, или просто по праздникам. Структурное состояние основано на неравенстве, собственности и отцовской власти; в перевернутом состоянии торжествуют равенство и безусловность, энтузиазм и женственность. Как ни пытается репрессировать антропологическая теория свое идеологическое происхождение, оно очевидно даже в подборе терминов: Виктор Тернер, обобщивший многие попытки предшественников от Фрезера до Бахтина, назвал циклически, веселое, эгалитарное состояние «коммунитас». Тернер настаивает на женском роде этого слова; и правда, коммунитас есть коммунизм в женском роде[647]. Это состояние, в котором снимаются все различия между людьми, включая пол и поколение, род и статус. В этом состоянии люди невинны и счастливы, как в раю до падения; и длится оно тоже недолго, зато возвращается гарантированно и многократно. Мечта о полном и окончательном коммунизме не удалась, и ее остатки складываются в идею планомерной, укрощенной коммунитас. Так развивалась эта история: сначала апокалипсис свелся к революции, потом революция свелась к карнавалу.

Так наряду с политическим термидором (старый термин, со времен Французской революции означавший реакцию и получивший новое хождение с легкой руки Троцкого) наступил, по собственной формуле Маркузе, «психический термидор». Троцкий называл термидором сам сталинизм; Маркузе приравнял к «психическому термидору» собственную версию фрейдомарксизма. Именно эту формулу, «психический термидор», использовал и поздний наследник франкфуртской школы Юрген Хабермас, подытоживая вклад своего старшего друга, Маркузе[648]. Если Разум и революция утверждала возможность рациональной переделки жизни на началах свободы, то Эрос и цивилизация закрывала этот путь. Свобода антагонистична сознанию и не совместима с разумом. Неожиданно и вопреки не только Гегелю, но и Фрейду, последним убежищем свободы становится бессознательное.

Именно в нем утверждается непосредственное тождество свободы и необходимости, свободы и счастья. Эта табуируемая сознанием истина бессознательного […] неустанно пробивается к осознанию. Прошлое постоянно бросает вызов будущему, рождая желание воссоздать рай, но уже на основе достижений цивилизации[649].

Критика репрессии увенчивается апологией регрессии. Согласно новому пониманию, подлинное освобождение есть «освобождение прошлого». Его обеспечит не критический разум, но восставшая память. Только ей, хранящей бессознательные следы раннего счастья, доступны истинные ценности. Райхианская идея грядущего матриархата развивается в проект «эротизации человека в целом», что выразится в «закате генитального приоритета» и в инцестуозном «возрождении прегенитальной полиморфной сексуальности». За этим последует «распад моногамной и патриархальной семьи», так что свободное либидо будет развиваться «за пределами институтов производительности»[650].

Трудно сформулировать идеи, более далекие Гегелю и Троцкому. Счастье и свобода будущего заключены в том прошлом, когда ребенок наслаждался блаженным, прегенитальным союзом с родителем другого пола. На пике «психического термидора» Маркузе соглашается с бредовой памятью неизвестной ему дочери Троцкого.

Маркузе преодолевает отчаяние франкфуртских философов, порожденное холокостом и ГУЛАГом. В Европе они видели, как осуществление проектов Просвещения вело к таким же последствиям, что и националистическое варварство. Трагедия двух стран, немецкой родины и социалистической мечты, погружала в историческую меланхолию, не излечимую философскими средствами. Но американская их публика не пережила европейских трагедий. Проблемы требовали переформулировки на внеисторическом языке. Компромисс между взбесившейся историей 20-го века и рациональными языками ее описания, марксистским и фрейдистским, был найден в выходе за пределы опыта. Радикальные идеи Фромма и Маркузе опирались на Массовую психологию Райха и через него на Материнское право Бахофена. Отсюда началось новое развитие левого движения, к концу века проявившееся в доминировании феминизма над другими формами радикальной мысли. Теперь причина человеческих бед ищется не в классовой эксплуатации, но в гендерном неравенстве. Социальное доминирование мужчин ведет к страху кастрации, зависти к пенису, табуированию гомосексуальности. Если разоблачить гендер как социальную конструкцию, не будет неполных семей и неразделенной любви. Применяя революционное наследство к своим новым проблемам, феминистки обсуждали самые радикальные решения, вплоть до временной диктатуры новых амазонок на период отмирания государства. Сколь глух был Троцкий к подобным исканиям, со столь же экстремальной силой его дочь показывала, что человеческие проблемы не сводятся к классовым.

Между тем идея первобытного матриархата, столь увлекавшая политиков и психологов, так и не подтвердилась антропологами. Маргарет Мид, крупнейший американский эксперт по семье и быту колониальных народов, пришла к выводу об универсальности разделения функций между полами в пределах человеческого рода. У приматов самец защищает самку и детенышей, у людей мужчина еще и кормит женщину и малышей. Ответственность самцов, считает Мид, сформировалась задолго до того, как люди пришли к пониманию физиологических основ отцовства. Эта ответственность в равной мере существует в матрилинейных обществах, где имя и имущество наследуются по материнской линии (что было важнейшим аргументом сторонников матриархата), и в более знакомых нам патрилинейных обществах. «Представление о доме, куда мужчина приносит пищу, а женщина ее готовит, является общим для всего мира»[651]. Такая семья, формулирует Мид, была условием возникновения человечества и остается универсальным его феноменом. Испытавшая в своих ранних трудах губительные соблазны века[652], в этой поздней и скорее консервативной работе Мид держит в уме свежие эксперименты над человеческой природой: