Толкование путешествий - Александр Эткинд

В 1938 году Фрейд описывал мировые события с обычной трезвостью, но — неожиданно для этого автора — отказывался от интерпретации.

Мы живем в совершенно исключительное время. […] Прогресс заключил союз с варварством. В Советской России предпринята попытка возвысить к более совершенным формам жизни более 100 миллионов людей […] Правители оказались достаточно дерзки, чтобы отнять у них «опиум» религии, и настолько умны, что дали им разумную меру сексуальной свободы, однако при этом их подвергли жесточайшему насилию […] Ощущаешь чуть ли не облегчение […], когда в случае немецкого народа видишь, что возврат в почти доисторическое варварство способен происходить и без опоры на те или иные прогрессивные идеи[621].

Итак, Просвещение и прогресс могут вступать в союз с ложью и насилием так же, как это делали религия и варварство. За этим признанием, отвратительным для наследников Просвещения, следовала переоценка ключевых представлений о рациональности и цивилизации. «Просвещение тоталитарно», — писали Адорно и Хоркхаймер в годы Второй мировой войны[622]. Иными словами, к ужасам 20-го века вели не злоупотребления безумных диктаторов, но само Просвещение с его ценностями разума, порядка и проникнутой ими власти.

Собранная немецкими марксистами на деньги аргентинского капиталиста группа франкфуртских философов начинала с освоения советского опыта. Организатором ее в 1923 году был экономист Фридрих Поллок, марксист и автор книги о планировании в Советском Союзе, чей опыт оценивался самым позитивным образом. Другим лидером в течение десятилетий оставался философ Макс Хоркхаймер, будущий соавтор Диалектики Просвещения. Здесь начинали те, кто тридцать лет спустя станет знаменит в Америке: Теодор Адорно, Эрих Фромм, Герберт Маркузе. Среди самых первых сотрудников была еще одна знаменитость: Рихард Зорге. Недоучившийся философ и первый библиотекарь Института, в 1924-м переехавший в Москву, Зорге стал важнейшим из советских шпионов. В эти ранние годы франкфуртский Институт социальных исследований работал вместе с московским Институтом марксизма-ленинизма над изданием Полного собрания сочинений Маркса и Энгельса. Немецкие сотрудники искали архивные документы, в частности особенно ценившиеся рукописи раннего Маркса, и переправляли фотокопии в Москву, где их образцово публиковали на двух языках[623]. Директор московского Института Давид Рязанов, одессит с героической биографией старого народника, в начале 20-х бывал в гостях у своего франкфуртского партнера; Поллок нанес ответный визит в 1927-м. Рязанов был репрессирован в 1931 году, но франкфуртские философы хранили молчание о событиях в СССР. Лишь после Московских процессов Хоркхаймер и его коллеги отказались от своей надежды на Советский Союз; но началась война, и надежды снова вернулись[624].

Переместившись из веймарской Германии в рузвельтовскую Америку, франкфуртские философы оказались там главными экспертами по темам века, от природы нацизма до сексуальной революции включительно. Они выбрали капитализм, хотя могли поехать другим путем, в социалистический Советский Союз. Историки до странности редко задавались вопросом о том, почему жизненные пути философов франкфуртской школы оказались противоположны их философским взглядам[625]. Покидая Германию, эти интеллектуалы призывали революцию со страстью, которая более чем понятна в их положении; почему, однако, никто из них не эмигрировал в Россию, где революция уже совершилась? Будущее было открыто, увидеть его и есть задача философа, а впрочем, любого, кто делает выбор. В конце 20-х в Москве было немало немецких, австрийских, венгерских эмигрантов. Возможность такого пути для франкфуртских философов иллюстрирует Вальтер Беньямин, самый одаренный из них и самый далекий от реальной политики. Поехав в Москву в конце 1926 года, он честно пытался работать на Советскую власть: общался с деятелями Интернационала, писал статьи для Большой советской энциклопедии, влюбился в московскую красавицу. Жить в Москве даже Беньямину показалось слишком трудно. Несколько лет спустя его более практичные коллеги, среди которых были и нераскаявшиеся коммунисты, уехали в Америку. Беньямин покончил с собой по эту сторону океана.

Многие из этих имен прочно ассоциируются с фрейдомарксизмом, и нелегко вспомнить, что интерес к нему во Франкфурте возник на десять лет позже, чем в Москве. Адорно впервые писал о психоанализе в 1927-м; Хоркхаймер обратился к психоаналитику в связи с личными проблемами год спустя. Психолог по своему первому образованию, Хоркхаймер первый осознал возможности, которые открывал анализ для «критической социальной теории». В 1929 году к этой группе присоединился профессиональный психоаналитик из Берлина Эрих Фромм. В первых же своих работах Фромм опровергал фрейдовскую универсальность эдипова комплекса, ссылаясь на Бахофена: в обществе, основанном на материнском праве, сыновья не знают отца и, соответственно, не борются с ним за мать. Таков механизм социальной солидарности, и в этом качестве его использует левая традиция, писал Фромм[626]. Много позже Фромм говорил, что главное интеллектуальное влияние на него оказал не Фрейд, но «добуржуазные» Спиноза, Маркс и Бахофен[627]. Отсюда Фромм взял ключевые свои категории, которые использовал во всевозможных целях, критических и терапевтических: отцовская любовь условна — материнская любовь безусловна.

Бахофен показал, что различие между патриархальным и матриархальным укладами […] в социальных и этических принципах. […] С точки зрения матриархального уклада все люди равны […] Мать одинаково и без всяких условий любит всех своих детей, она любит их за то, что все они ее дети, а не за какие-то особые заслуги и достижения[628].

Капиталистическое общество основано на отцовском принципе условных вознаграждений; общество будущего будет предоставлять своим членам безусловную солидарность. Так старинная идея матриархата стала ключом к новому пониманию социализма. На этой основе Фромм разбирается с фрейдовским понятием инцестуозного табу. «При доброкачественной форме инцестуозного влечения вряд ли можно говорить о патологии», — считает Фромм. Такие влечения вообще не обязательно сексуальны: они воплощают страх свободы, — «желание быть привязанным к тому, из чего человек вышел»[629]. Сам возвращаясь к Бахофену, Фромм считает инцестуозными влечения к своей семье, народу, стране: все это материнские фигуры. Итак, одной формой инцестуозного желания является страсть к родителю противоположного пола; другой его формой является ностальгия.

Как бывает в бреду, психотическом и политическом одинаково, философские посылки соседствовали с практическими следствиями самого дурного вкуса. В одном письме Зина со значением рассказывала отцу, как однажды, когда была больна, ее мачеха Наталья Ивановна Седова сказала ей: «Как ты поразительно похожа на свою маму!» Письмо, полное идентификаций с матерью, заканчивается совсем не дочерними интонациями. Психотическое желание соблазнить отца, удовлетворив свое желание хотя бы в письме, переплетается с чувством вины, с надеждой на здоровье и на врачей, которые помогут справиться с желанием:

не кричи на меня, не кричи на меня, папа. Я этого совершенно не переношу. Это у меня от мамы. Я ничего так не хочу, как […] смягчить для Натальи Ивановны то, в чем я оказалась перед ней виноватой. […] Я хочу надеяться, что скоро все эти ночные призраки совсем рассеются, и все будет ясно и хорошо. Измучился ты бедненький… Но поверь мне, мой дорогой, — один раз поверь без доказательств — я тебя как-нибудь по-настоящему отблагодарю. Я тебе это крепко обещаю. Только немного погодя… Твоя Зина.

С точки зрения отца, лечение за границей не только не помогало дочери, но вызывало все новые неприятности. Троцкий следил за состоянием Зины через Льва Седова, который находился в Берлине и среди множества прочих дел аккуратно сообщал Троцкому о состоянии сестры, чаще всего характеризуя его как депрессию. Из средств отца Седов оплачивал и жизнь Зины в Берлине, и ее посещения доктора Мая. Денег Троцкому не хватало: публикации его книг на европейских языках были основным источником его существования. Лекциями он, знаменитый политик и могущественный оратор, заработал бы больше, но виз ему не давали. Психоанализ дочери был немалой статьей его расходов. 20 апреля Зина писала отцу:

Вообще-то главный — может быть, единственный — источник психического заболевания заключается в том, что я оторвалась от всяких «естественных» связей (которые состоят в работе). И все время — кроме полного затмения — я так и понимала это и больше всего от этого страдала. Но я не представляла, что это так трудно изменить. Особенно трудно, разумеется, с теми людьми, которые наблюдали меня несколько месяцев тому назад. Вот и получается что-то вроде заколдованного круга.