Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц

Но почему именно таким оказался первый толчок? Да, начал Константин, как и настраивал себя, не с простого, а с труднейшего — с Евангелия. Но почему именно с этих слов: «В начале было Слово…»?

Святая четверица евангелистов, как известно крещёному миру, в одну книгу собрана в раз и навсегда установленном последований Четвероевангелия. Открывает книгу Матфей, за ним по ряду идут Марк, затем Лука, лишь после всех — Иоанн. Почему же Константин, нарушая общеизвестный чин, начинает свой перевод не с первого по счёту — Матфея, а с четвёртого — Иоанна? Не прихоть ли, не самоволие ли это?

Нет, он ничего не нарушает. Он следует воле церковного Предания. Евангелие богослужебное, то, что покоится на престоле каждого храма, то, которое молящимся священник выносит из алтаря, то, по которому громко, отчётливо, певуче произносит пастырь евангельское зачало сего дня, имеет свой особый строй, свой устав последований. По этому неколебимому уставу все евангельские и апостольские чтения годового круга начинаются с литургии Воскресения Христова, с Праздника Праздников, с великой и торжественной пасхальной ночи. Таков древний церковный обычай: в эту ночь читаются во всём христианском мире стихи Пролога — первой главы евангелия от Иоанна.

Почему Иоанн так выделен из всех? Почему лишь ему, одному из четверых, церковь присвоила имя Богослова?

И это знает Константин — знанием всей церкви. Никого так не приблизил к себе Христос из учеников, как Иоанна. Иоанн поистине наперсник Христов. Трепетно и доверчиво, как ребёнок, приникает он к груди Христа в час Тайной вечери, когда Учитель готовится возгласить великое таинство евхаристии. Кажется, стук сердца Господня слышит Иоанн, звон крови слышит, шелест дыхания Христова.

Никому из евангелистов не доверил Сын Человеческий столько ведать о Себе. Иоанн подлинно таинник Христов. Он из четверых ближе всех подступил к тайне Троицы, хотя, как и остальные, ещё не произносит вслух само это Трисвятое имя.

Иоанн первым во всём свете озвучивает поразительное откровение: Христос-Слово с самого начала, искони пребывает у Бога. И не просто пребывает, но и Сам, как и Отец Его, есть Бог, так же как и Бог есть Слово. Ни у кого из евангелистов Иисус Христос не говорит так горячо, развёрнуто и проникновенно о своём Богосыновстве, как у Иоанна.

Все евангелисты внимают учению Бога-Сына о Святом Духе. Но никто, кроме Иоанна, не записывает слов Христа об исхождении Святого Духа от Отца. Никто, кроме Иоанна, не записывает, что Святый Дух и есть подлинный Утешитель людей, хотя Христос говорит об этом не одному Иоанну, но и остальным ученикам.

Иоанн ни разу не говорит о том, что Христос многое и о многом поведал ему наедине. Ни в коем случае не желает младший из апостолов как-то подчёркивать свою особую посвящённость. Но она сама свидетельствует о себе — через его Евангелие, его послания и его Откровение. И через порученное Христом Иоанну у Голгофы попечение о Богоматери.

Когда мы слышим «Бог есть любовь», сразу узнаём Иоанна Богослова. Это ему единственному так дано или так поручено было сказать о Боге…

Мудростью всей церкви знал Константин: евангелисты равнодостойны. Но этой же мудрости внимал, делая свой вдохновенный выбор: начать перевод — с пасхального Иоанна. Начать с богослужебного, литургического Евангелия. А не с четвероевангелия (тетра), которое относится к так называемым четьим книгам, то есть читаемым не во время церковных служб, а в келье или дома.

Вот в чём смысл их с братом предполагаемого учительства: не буквам только учить, не только письму, не одним лишь молитвам, пусть и самым важным, но учить сразу всей литургии славянской. Учить сразу Евангелием, Апостолом, Псалтырью. Но в первый черёд — Евангелием учить. Ото дня ко дню, из года в год. Потому что в нём — сам Учитель говорит с человечеством.

То Евангелие, которое он однажды отваживается переводить, по-гречески называют евангелие-апракос. В дословном переводе, не-дельное, читаемое по церквям в дни воскресные, свободные от всяких дел, когда люди, отложив будничные житейские попечения, собираются в церкви, а затем и дома отдыхают от любых трудов, празднуют, праздны от всяческих занятий. То, что мы теперь называем неделей, именовалось (а в церковном обиходе и по сей день именуется) седмицей. Неделя-воскресенье завершает седмицу. (У нас же теперь, как в кривом зеркале, неделя — вся седмица.)

Константин переводит Евангелие-апракос и Апостол-апракос[12]. Тем самым братья предполагают, что, как в каждом сельском храме, у славян служить будут — по крайней мере поначалу — лишь в праздничные и недельные дни. Остальные дни седмицы — для трудов в поте лица своего. Но первая Пасхальная седмица, Светлая седмица, та, что следует сразу за Воскресением Христовым, — исключение. Она — вся праздник. И потому каждый день на Светлой широко распахнуты церковные врата, каждый день служится литургия, каждый день читают очередные евангельские зачала из Иоанна Богослова, а по Апостолу — из «Деяний апостольских». И потом ещё на восьми субботних и восьми воскресных службах подряд, включительно до самой Пятидесятницы, до Святой Троицы Иоанново Евангелие будет звучать в церквях неизменно. И лишь после этого придёт чреда евангелиста Матфея.

Возможно, нецеломудренной может показаться сама попытка хоть в какой-то мере представить себе подробности труда братьев, занятых переводами Евангелия, Апостола и Псалтыри с греческого на славянский. Впрочем, исследователи-лингвисты к этой теме обращались неоднократно и добились немалых успехов в обозначении технической стороны переводческого дела солунских братьев. Описаны многие приёмы и навыки обработки греческого источника, перетекающего в новую словесную плоть.

Если обозреть хотя бы некоторые древние иконы или книжные миниатюры с изображением четырёх евангелистов, то сразу увидим, что в них, во всех без исключения, «техническая сторона» тоже неизменно присутствует. Это обязательный стол с лежащими на нём книгой или пергаменным свитком, пером, ножичком, керамической чернильницей. Наглядна попытка художников как-то отразить и саму боговдохновенность труда, которым заняты создатели благовестий, — через напряжённость их поз, когда глаза устремлены даже не столько на лист и буквы, сколько «выспрь».

Перед Константином, если представить его на подобном изображении, пришлось бы уместить на столе не одну, а две книги. Одну из них, греческую, — чуть выше или даже на подставке-пюпитре, а под ней — книгу или тетрадь со славянскими строчками.