Грустная книга - Софья Пилявская

Город жил сытой невоенной жизнью, без светомаскировки. Повезли нас в лучшую гостиницу Свердловска «Урал». Почти вся труппа была размещена в отдельные номера. Нам достался номер с двумя кроватями и диваном — роскошная жизнь! Сразу выдали какую-то еду и талоны в магазин, где продавали кофе — это просто сон!

В оперном театре шли гастроли балета, кажется, Большого театра. Я пристала к Михальскому, и он достал мне одно место — уж очень захотелось красоты! Но случилось так, что в антракте я ушла: было непереносимо видеть тыловую, шикарно одетую публику. Там было много сытых роскошных дам из сферы «сервиса», кавалеров было меньше, но зато таких, которые вполне могли находиться на фронте. И я ушла. На вопросы мужа и матери выдала истерику: конечно, это был результат усталости и нервного напряжения.

На следующий день начались репетиции. В срочном порядке Хмелев (а не Станицын) ставил «Фронт» Корнейчука, все наши спектакли надо было «подогнать» под большую сцену Свердловского оперного театра. Работы всем хватало с избытком — с утра и до позднего вечера. Через несколько дней мы должны были открыться «Курантами».

Как-то в перерыве между репетициями мы пошли с талонами за кофе и за белыми булками. С нами, немного впереди, шла Фаина Васильевна Шевченко с мужем, на ее костюме был орден Ленина. На трамвайной линии работало несколько женщин, и одна из них громко воскликнула: «А энтой за что?» Другая ответила так же громко: «За что, за что — за вид!»

В гостинице нам выдавали какие-то пайки и даже работала столовая, опять же по талонам. Но это было вначале, потом стало скромнее, однако черный и белый хлеб и даже сдоба были всегда.

Однажды случилась беда: «скорая помощь» увезла с репетиции «Школы злословия» Веру Сергеевну Соколову в больницу — сильнейший сердечный приступ, по-нынешнему — инфаркт. Лечили ее в местной «Кремлевке» лучшие врачи, состояние было угрожающим. Начался срочный ввод Скульской в «Куранты», а Дурасову вводили в «Школу злословия» (Снируэл).

Открылись шумно, с успехом, подробности ушли из памяти. Все спектакли шли аншлагами, но того саратовского зрительного зала не было. Конечно, бывало довольно много военных, но это был глубокий тыл.

…Как-то придя с репетиции, я услышала от Грибова (его номер был рядом), что утром приходил военный. Он очень торопился на поезд и спрашивал меня. Этот человек сказал, что был у партизан под Смоленском, но уже давно. Там была медсестра-боец Наташа. Ее звали «сестричка с пятнышком». (У моей сестры на лбу было красное родимое пятно — небольшое.) Она ему сказала: «Будете на Большой земле в Художественном театре — там у меня сестра-актриса». Вот и весь рассказ. Этот человек, узнав, что МХАТ в Свердловске, на всякий случай забежал в контору к Михальскому, узнать, нет ли совпадения, и тот послал его ко мне, а у нас никого не оказалось. Больше о судьбе и гибели сестры я ничего не знаю.

Москвин — золотой человек — спасал меня и маму. Наши паспорта с прописки не вернули, приказали явиться лично. Иван Михайлович поехал туда сам. Что он там говорил, мы не узнали, а наши прописанные паспорта привез.

У Москвина числился без вести пропавшим младший сын-летчик, он не вернулся с задания. Иван Михайлович велел, чтобы я дала ему все сведения и заявление о розыске моих брата и сестры: «У меня будет вернее, я тоже ищу!» Он много хлопотал, но так и не получил ответа ни о сыне, ни о моих.

…Как-то к нам постучали и вошла Нора Полонская с двумя мальчиками примерно лет шести-семи. Это были ее сын Володя и сын Фивейского — Федя. Я обомлела — Нора, блистательная Нора, в чем-то очень поношенном и в летних старых босоножках, надетых на шерстяные штопаные носки (было уже довольно холодно)!

Хорошо, что у нас был хлеб — белые булки, на которые дети смотрели как на чудо. Я поила их чаем, поговорить толком не удалось, все наспех, они были проездом — с поезда на поезд. Но Нора — замечательная, умная Нора, вела себя так же, как в былые дни ее расцвета. Так же просто и с таким же достоинством. Они быстро уехали на вокзал, а я даже тихонько поревела, думая о судьбе Полонской.

Примерно в ту же пору Свердловск посетил Джавахарлал Неру с дочерью — юной красавицей Индирой Ганди. В их честь в театре был не то торжественный вечер, а не то все те же «Три сестры», как почти всегда бывало в торжественных случаях, связанных с иностранными гостями. Живописные фигуры в национальных одеждах на фоне мрачного Свердловска в те хмурые дни были необычны и прекрасны своей грацией и горделивой простотой.

…На окраине Свердловска была барахолка. Пришлось мне туда путешествовать. Муж привез из Москвы свой костюм и еще что-то для продажи. Зарплаты нашей не хватало даже на продукты.

Утром накрапывал дождик, и я пошла с зонтиком. Добравшись до барахолки, перекинула через одну руку пиджак, через другую — брюки. Ко мне подошел молодой, довольно нахальный тип и стал дергать брюки, что-то приговаривая. Я испугалась, поняв, что тут не Саратовский базар, и вдруг рядом со мной оказался интеллигентного вида человек и сказал: «Что же, кроме вас некому продавать?» — он узнал меня по театру.

Взяв вещи, он довольно долго торговался с покупателями и продал костюм за хорошую цену. Вывел меня из толкучки, а на мои слова, что я ему очень благодарна и что сама бы так не сумела, сказал: «Конечно, это не ваше дело, сюда вам ходить нельзя». Домой я принесла большие деньги — вещи ценились очень дорого.

Работа над спектаклем «Фронт» шла интенсивно. В очень короткий срок спектакль был готов, и состоялась премьера. К тому времени в труппу вернулся Яншин — он был тоже занят в спектакле. Одну из главных ролей играл Иван Михайлович Москвин.

Стало известно, что наше руководство и Владимир Иванович в Москве просят у правительства разрешения привезти на 25-летний юбилей Октября «Куранты» и «Фронт». Разрешение было дано, и вскоре стало известно, что в Москву едут только занятые в этих спектаклях, а оставшиеся будут играть в Свердловске, ожидая нашего возвращения.

Перед отъездом я пошла в больницу навестить Веру Сергеевну Соколову и Анну Монахову, у которой тоже было больное сердце.

Войдя в отдельную палату Веры Сергеевны, я была потрясена увиденным. Она лежала с отечным лицом, ноги были такими, что я подумала — на них подушки. Она не сразу узнала меня, задыхалась так, что слова выговаривала по слогам. Слова были ласковые и даже с юмором, но от этого было еще страшней. А потом начался бред, о котором она предупредила: «Вот сейчас начнется, не пугайся, “малый”», — так она меня иногда называла. Потом опять в сознании: «Ты иди, иди». Мучилась она долго…