Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

Поисковая партия уже начала терять надежду, когда послышался крик. Высокий жалобный звук звучал искаженно, словно ночной воздух был переполнен и уже не мог переносить все подряд. Септимус навострил уши.

— Вон там. — Он показал влево. Граф тяжело вздохнул.

— Это болото, — сказал он.

Отряд послушно повернул и стал продираться вперед по направлению к источнику звука. Пламя их факелов дрожало в сыром воздухе.

— Он сказал «встретимся перед домом». Неужели он в самом деле забрел так далеко? — Ноги Гардиана промокли насквозь, мысли были заняты «Фолмаутом».

— Да, — сказал Септимус, — он мог.

Они развернулись веером и, как и предсказывал граф, вскоре зашлепали по заболоченному западному выгону. Крики прекратились, и поисковый отряд продвигался в молчании. Единственным звуком был плеск воды под подошвами. Группа растянулась еще больше, затем кто-то, шедший впереди, сказал «ох», словно наступил на что-то живое. Остальные поспешили к нему и собрались вокруг. Все вместе они заглянули в яму.

— Боже милосердный, — произнес капитан Гардиан. Человек мощного телосложения, державшийся сзади, был единственным, кто не стал заглядывать вниз. Наступило молчание. Его нарушил граф.

— Мы должны вернуться, — сказал он. Остальным его решение показалось правильным. Граф повернулся к мощному человеку, который стоял рядом с ним.

— Спасибо за помощь, виконт, — сказал он. Тот шагнул вперед и посмотрел на тело, лежавшее внизу.

— Не за что, — ответил Кастерлей. Он оглядел собравшиеся вокруг лица, красные и желтые в свете факелов. — Кто мог такое сотворить?

Никто не ответил.

Он шел влево, затем вправо, затем опять влево. Снежный покров на холмистых участках был тоньше. Он спотыкался и падал, полз вперед, поднимался на ноги, падал снова. Он шел, не думая о том, куда направляется или от чего бежит. Он тяжело дышал. Кругом были только снег и тишина.

Легкие горели от холодного воздуха. Лицо до сих пор ощущало жар. Он не имел никакого представления, где находится. Он помнил, что бежал, а потом упал. Как долго он пролежал? Наконец он поднялся и опять пошел. Его собственные шаги казались ему чужими, сам способ, которым он переставлял ноги. Он шел вперед, он мог бы идти и идти так вечно. Он полез в карман за портретом матери, но тот остался в камзоле. Сюртук, что на нем, был чужим, взятым на время. Обнаружив, что медальона с ним нет, он почему-то испугался. Никто не знал, что он был здесь. Никто не узнает, где его искать. А если его даже станут искать и найдут, он убежит. Если он остановится, то замерзнет. Цепочка его следов уходила в темноту.

Через некоторое время он стал дрожать. Ему казалось, что голова его больших размеров, чем следовало бы. Руки тоже. Он начал топать ногами, и этот звук взбодрил его. Он не вернется. Он тащился вперед, чувствуя, как холод пробирает его до костей. Он задумался над вопросом, насколько он должен замерзнуть, чтобы перестать ощущать холод. На своем пути он натолкнулся на какое-то препятствие. Облака заволокли небо, стоял туман. Он перелез через преграду, затем ушей его достиг звук, глухой топот где-то впереди. Ламприер пошел вперед, напряженно вслушиваясь, затем различил другой звук, более тихий, чем первый, и узнал его. Колеса. Топот лошадей. К нему приближался экипаж. Еще несколько секунд ничего не было видно. Но вот он показался, черное пятно впереди, в тридцати или сорока ярдах слева, оно быстро двигалось по дороге. Ламприер бросился вперед, когда черная карета, запряженная четверкой храпящих коней, неожиданно вылетела из тумана. Они не заметят его, быстрее. Он закричал. Карета неслась прямо на него, ее обтянутые стальными обручами колеса повисли почти над его головой. Но она не собиралась останавливаться.

Он забарабанил по дверцам обеими ладонями, когда карета проносилась мимо, и из черноты за стеклом возникло белое лицо, обрамленное оконной рамой. Руки Ламприера упали, и он остался стоять, широко распахнув глаза, задыхаясь, с открытым ртом, глядя вслед карете, пока ночь и туман снова не поглотили ее, оставив его одного на дороге с образом лица, которое только что было всего в нескольких дюймах от его собственного, прежде чем его отшвырнуло назад в темноту, прочь от лица Джульетты.

Сэр Джон Филдинг, как всегда осанистый и с повязкой на глазах, вышел из дома этим рождественским утром по настоятельной просьбе мистера Раджа. Его мальчик-поводырь бежал впереди вприпрыжку.

— А ну прекрати, — прорычал сэр Джон, резко дернув за веревку.

— Да, сэр Джон, — голос мальчишки звучал робко. Должно быть, он мнет в руках свою шапку. Глупый мальчишка, но все же лучше, чем тот, что был до него, получивший по заслугам. Звонили церковные колокола. Улицы, конечно, запружены народом. Он почувствовал, что попал в давку, и поправил повязку, скрывавшую его глаза.

— Вперед! — скомандовал он, и они двинулись в путь. Сэр Джон навострил уши, прислушиваясь к обрывкам разговоров, неразборчивым словам, к множеству звуков, обычных в городском шуме. Он был начеку. Его старый враг появился в городе — сэр Джон получил верные сообщения. Стоя на ящике из-под апельсинов, он опять агитировал, выставляя в ложном свете знатных и богатых и, что еще более опасно, не очень богатых. Баламутил народ. Сэр Джон и сам чувствовал его присутствие в городе по возросшему количеству жалоб, по высказываниям против импорта, или Компании, или того и другого вместе, по скрытому недовольству, которое, начав кипеть, возбуждает уличных грабителей, бандитов, орудующих в лавках воров, шулеров, мошенников, карманников и мелких жуликов всех мастей из всех лачуг и притонов. Его враг возмущал заведенный порядок, защита которого относилась к компетенции сэра Джона, ибо он был главой полицейского магистрата на Боу-стрит. Негодяи называли его слепым кротом и другими глупыми прозвищами. Он знал их всех и не забывал ничего. В общем шуме чуткое ухо различило характерный звук: «вжик!» «Гип!» — окликнул он через улицу, на слух обнаружив его источник.

— Сэр Джон!

Да, это, разумеется, был Гип. Еще один глуповатый малый. Сэр Джон допрашивал Типа по делу Хейли, и он тогда ему не понравился. Слишком умничает для простого точильщика ножей, больно умен.

— Честной торговли, Гип! — напутствовал он точильщика, прежде чем двинуться дальше. Неприятный тип. Сэр Джон предпочитал иметь дело с закоренелыми преступниками, с законченными негодяями. Где-то в глубине души он даже любил убийц. Что ни говори, а воровство избавляло людей от корыстолюбия — и виновного, и жертву. Но убийство! Оно обладало завершенностью. Оно несло в себе смысл. Убийство представляло собой задачу, требующую решения. Сэр Джон славился своим талантом следователя и признавал, что эта слава заслуженная (в конце концов, кто еще мог узнать по голосу любого правонарушителя, имевшего неосторожность попасться ему навстречу?). Но слава была всего лишь приправой. Истинное удовольствие он получал от процесса расследования. Где-нибудь появлялся труп, какие-то сведения, один-два свидетеля, а то и вовсе ни одного — и из всего этого ему предстояло извлечь побудительные мотивы, обстоятельства убийства и убийцу, все три компонента вместе. Он воссоздавал их, медленно распутывая нити, отсекая бесполезные детали, ложные следы и заведомо лживые показания, пока очередной бедолага не попадал к нему на допрос. Это все и было любимым делом сэра Джона. Потом он отправлял беднягу на виселицу. В общем-то, убийство от начала до конца было пустым расточительством, но ничто не доставляло сэру Джону такого удовольствия, как убийство. Особенно ужасное убийство. Пусть оно даже казалось неразрешимым. Убийство походило на коитус. Нет, пожалуй, все-таки не совсем так, хотя в убийстве сливались воедино невинные и порочные удовольствия. Впрочем, удовольствия от смерти сэр Джон не получал. Это была его работа — работа отвратительная и страшная. Но ничего иного он не желал.

Они шли, слепой мужчина и мальчик на веревке, направляясь к мистеру Раджу. Глаза всех людей на улице следили за ними. Он чувствовал это.

— Фарина! — раздался крик в толпе, и сэр Джон замер. Это была приманка, наживка, и если он клюнет на нее, если отзовется резким: «Кто это сказал, подойди!» и никто не подойдет (а это уж точно), он внезапно окажется в нелепом положении — толстый слепец, ведомый мальчиком, рычащий на недоумевающих прохожих. Самообладание, великое самообладание удержало его, и он молча продолжал идти, изредка подтягивая к себе на веревке своего поводыря. Фарина был его врагом; он также был известен под прозвищами: второй Уилкс, Освободитель, Щит народа. По мнению сэра Джона, он был просто негодяй. Он не должен отвечать на провокацию, не должен превращаться в толстого слепца. В свое время он стащит этого Фарину с его ящика из-под апельсинов. Однако голос прозвучал где-то за его спиной, и это доставило ему удовольствие. Среди негодяев и возмутителей спокойствия бытовало тихое подозрение, что сэр Джон только притворяется слепым. Это суеверное подозрение превращало его в некое всевидящее око, которое внушало страх. Сэр Джон не стремился лишить их этого заблуждения. Фарина был в городе, где-то здесь, высовываясь из, толпы то тут, то там, угрожая тем, чем он обычно угрожал. Достойный противник, но блюдо, которое он готовил, было на вкус сэра Джона чересчур сложным, переперченным. Оно было замешано на политике. Оно и вполовину не было столь аппетитным, как убийство. Кроме того, Фарина имел свойство вызывать у народа любовь, а это наводило сэра Джона на мысли о Генри.