Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Или вот еще другие, не менее колоритные строчки:

Прежде чем научить любить Родину,Нас учили любить всё:Манную кашу на воде,Кислый серый хлеб,Теплое молоко с пенкой,Стихи Демьяна Бедного,Рассказы Максима Горького.Когда тебе десять, это трудно.Под моросящим дождем, палящим солнцемСкучно стоять у монумента павшим в борьбе.Ищи, ищи в себе сочувствие и благодарность,Ты же хороший мальчик…

И что же делать с этой розовой зарей? Где-то все это уже читано и выпито, – может быть, поддержано статусной литкритикой, достойно серьезных предисловий и тонких комментирований, легче переводимо на иноязыки, и все же – не идут из памяти иные пухановские интонации, в прежние времена будоражившие своею вопиющей угловатой самобытностью. Камо грядеши?

Неприкасаемое // Октябрь. 2001. № 10.

В снегу рождественской недели // Континент. 2001. № 110.

Когда судьба проходит мимо… // Континент. 2003. № 117.

Плоды смоковницы. Екатеринбург: У-Фактория, 2003.

М-200 // Новый мир. 2007. № 9.

Когда мы делали бетон // Новый мир. 2009. № 9.

Вот прошло пятнадцать лет // Дети Ра. 2009. № 12(62).

Стихи // Урал. 2010. № 4.

И кто знает, кто знает // Дети Ра. 2011. № 2(76).

Человеческая жизнь // Новый мир. 2011. № 11.

Школа милосердия. М.: Новое литературное обозрение, 2014.

Евгений Рейн

или «Мы жили когда-то в несносной остуде…»

Евгений Рейн и в двухтысячные годы пишет, как дышит – все приметы прежних стихов остаются при нем: разнообразие классических регулярных метров, сюжетность, пристрастие к последовательным рассуждениям о предмете (человеке, событии), первоначально давшем старт поэтическому монологу… Больше, пожалуй, стало указаний на конкретные знаки времени и места, на характеры и обстоятельства настоящего и прошлого. Впрочем, – и это нельзя не заметить, – прошлого в стихах стало ощутимо больше, оно явно перевешивает своею силой и густотой впечатлений настоящее: так, наверняка, и должно быть в пору зоркой зрелости, в которую предсказуемо неожиданно вступает былой бунтарь и ниспровергатель. Зримые приметы прожитого разнообразны, но всегда конкретны, снабжены дорожными указателями и мгновенными снимками былых циферблатов. Примеры многочисленны, вот лишь некоторые их возможных.

Обухов мост,И рынок Сенной,Их вечный постПередо мной.Они сквозят,Проступают, парят,Вперёд и назад,Но больше – назад…

Черным по черному море накатывает за верандой,рейсовый катер сверкает как шесть этажей теплохода.Даже во сне ты мне кажешься невероятной,ночь под Одессой шестидесятого года.

Год шестьдесят второй. Москва и святки,Мы вместе в ресторане «Арарат»,Что на Неглинной был в те времена.Его уже преследовали. ОнВ Москву приехал, чтобы уберечься.Но уберечься выше наших сил…

Рассуждение о времени и месте в прошлом нередко рождается в классическом смысловом контексте прогулки (одинокой либо с собеседником-другом), в стихотворном тексте искони, начиная – ну хоть даже с «Сельского кладбища» Жуковского, располагающей к неторопливой медитации. Разнообразие московских и питерских, а также итальянских и других более или менее отдаленных от России мест (вот только некоторые названия стихотворений: «Земляной вал» и «Около «Ореанды», «Переделкино», «Угол Фонтанки и Международного») различимо только при взгляде на целостный корпус лирики Евгения Рейна, каждая же прогулка подчеркивает отдельность и уникальность конкретного размышления, не предполагает вписывания в некий перечень освоенных «мест памяти». Важно отметить, что прогуливается рейновский раздумчивый наблюдатель скорее не по общепринятым туристическим дорогам и тропам, включенным в мировые путеводители, но чаще по привычным, обжитым местам и по давно освоенным маршрутам.

Один из существенных смысловых обертонов, связанных с прогулкой, – путешествие в прошлое, в пространство воспоминания, в котором, могут негаданно соседствовать реалии разных времен, в синхронном срезе вроде бы друг с другом несовместимые – метро «Кировская» и улица Мясницкая:

Серый мрамор «Кировского» метро,Магазин Перлова с китайской вазой,Глаз небесный, подмигивающий хитроИ пленяющий правдой голубоглазой.Поверну на Сретенку, по путиРаскурю «Дукат» свой на перекрестке,Никуда отсюда мне не уйти,Потому что слушаю отголоски –Отголоски лет, отголоски слов,Отголоски комнаты на Мясницкой,Отголоски пламенных вечеров,Отголоски снов на постели низкой,Отголоски жизни, ушедшей внизИ поднявшей голову напоследок,Из-под ног уходит, скользит карниз,Точно прыгнувший из окошка предок.

Топика рейновских прогулок обычно предполагает перемещение не только в пространстве, но и в горизонтах смысла: человек приходит в конечную точку маршрута другим, не тем же самым, кто начал движение.

Два километра аллеи, отрезанной от Ходынки,люди, белки, собаки, вороны.Если воспоминания всегда немного поминки,то определенно,я провел на этой тризне полтора десятилетьяежедневной прогулки.Здесь мое именье, предмостье, заречье,и кульки и окурки.Никогда не доходил до конца, до стадиона,до троллейбусного круга,потому что здесь уединенно,а там гудит округа.Но какое-то любопытство въедливое, дурноевсякий раз меня толкает.Что же остальное? Где же остальное?Почему оно не умолкает?И пора бы однажды пересилить привычкуи забрать у времени отступное.И нажать до конца на эту отмычку –вот оно остальное.

В приведенном стихотворении уверенность в существовании желанной точки доступа к ранее недоступной осведомленности о жизни поддерживается как многократностью прогулок («никогда не доходил до конца, до стадиона»), так и явным символическим сближением привычной ежедневной траектории жизни, в конце которой неизбежно присутствует неизбежность. Обобщенная метафора пути прогулки, эквивалентного пути жизни, диктует необходимость отвлечения от городской топографии, именно по этой причине конкретность и единство места не случайным образом размываются: немосковский читатель вполне может и не осознавать, что речь идет о Красноармейской улице, Петровском парке и о ныне уже не существующем стадионе «Динамо», хотя упоминание Ходынки недвусмысленно указывает на Москву как место действия стихотворения.

Медитация во время прогулки может быть и иной, подспудной, прямо не высказанной, как в стихотворении, которое так и называется – «Прогулка»:

Под башенками старого моста,под звеньями цепей громоздкихя прохожу и, повернув налевопо набережной, вижу школу,решетку, узкий садик и подъезд,детишек, что наследовали этотдворец образования, ещепри Александре Третьем он построен,купечеством подарен Петербургу…

…Так что же я прервал свою прогулкупосередине, мне еще бреституда-сюда, я, право, застоялся.Теперь на Троицкую и к Пяти Углам.

Подробно описана либо топография, либо содержание раздумий, обратная пропорциональная зависимость присутствия обеих составляющих элегической прогулки незыблемо: перевес одного ведет к непроясненности другого. Кстати, о «непроясненности», вернее, об умолчании как принципе поэтики позднего Рейна: об этом обязательно надо сказать. При всем легендарном темпераменте, подвижности, зоркости, в стихах последнего десятилетия резко уменьшилась степень обращенности поэта внутрь своего сознания. В стихах прямо либо косвенно упоминаются не только десятки мест, но и огромное количество узнаваемых имен – Горбовский и Бродский, Довлатов и Кушнер, Лосев и Глезер, Ромадин, Ардов, Липкин, другие, – однако это не стихи на случай, не череда сценок из серии «я и великие», наоборот, именно собеседникам и спутникам уделено почти сто процентов внимания, поэт редуцирует себя до роли наблюдателя и свидетеля. Это особая щедрость, способность и желание отступить в тень описать других, но не себя – важное свойство лирики Евгения Рейна. И проявляется оно вполне независимо от конкретного фабульного антуража – в прогулках ли по Петербургу и Москве, либо в излюбленных Рейном антуражах баров и кафе на фоне обширного перечня блюд и напитков.

Эмоция, как правило, оживает в воспоминании, в полном соответствии с фундаментальным афоризмом классика: Прошла любовь – явилась муза… Отсюда сдержанность, немногословие, недосказанность: