Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Образ (или призрак?) «сексуальной контрреволюционерки» возник в стране, где за пару лет до описываемых событий и секса-то не было, ежели кто не помнит. Призрак оказался – с человеческим лицом, и он (вернее, она) без боязни и без утайки бойко заговорил «про это» в самых разных контекстах и ракурсах. Самыми важными и глубокими, как можно предположить, оказались два контекста этого словоизвержения. Во-первых, субкультура детства, отнюдь, впрочем, не сводимая к шалостям пубертатного возраста.

В школе в учителей влюблялась.В институте учителей хоронила.Вот и вся разницамежду средним и высшим образованием.

Во-вторых, библейские обертоны, придавшие полузапретной сфере жизни новую легитимность, освященную благородной архаикой стиля и серьезностью интонации:

и стал светвнутри животаи закрыла глазабоясь ослепитьи закрыла лицокак Моисейи увидел тычто мне хорошо

Сложнейший смысловой конгломерат детской чистоты и инфантильной жестокости, женской эмансипации и супружеской уступчивой нежности, библейской сакрализации и почти обсценной брутальности оказался привлекательным, органичным, жизнеспособным. С шокирующим явлением и эпатирующим присутствием Павловой и «павловской» поэтики на территории русской поэзии читатели и критики вроде бы смирились, потом привыкли, а вскоре перестали понимать, как могло быть иначе, без нее. Многие тексты приобрели известность почти хрестоматийную:

Спим в земле под одним одеялом,обнимаем друг друга во сне.Через тело твое протекалата вода, что запрудой во мне.И, засыпая все глубже и слаще,вижу: вздувается мой живот.Радуйся, рядом со мною спящий, –я понесла от грунтовых водплод несветающей брачной ночи,нерукопашной любви залог.Признайся, кого ты больше хочешь –елочку или белый грибок?

Потом (теперь!) наступили самые сложные времена: налет актуальной запретности исчез, новизна и свежесть ослабели – слишком сильным был замах, чтобы добиться настолько же мощного броска в будущее. С годами очевидней стал принятый Павловой добровольный обет упрощения многоцветья жизни, рамки павловского проекта новой российской социоэротики оказались достаточно тесными. Рядом с суженым горизонт существования героини Веры Павловой оказался весьма суженным, ничего тут не поделаешь, не попишешь. Что-то ушло прочь или все же возможно освежение «павловской» темы в русской поэзии? Кто знает – нам остается только Вера!

Совершеннолетие. М.: ОГИ, 2001. 348 с.

Интимный дневник отличницы. М.: Захаров, 2001.

Вездесь. М.: Захаров, 2002.

Голоса // Арион. 2002. № 2.

Голоса // Арион. 2003. № 2.

Систола говорит «да» // Новая Юность. 2003. № 6 (63).

По обе стороны поцелуя. СПб.: Пушкинский Фонд, 2004. 160 с.

Голоса // Арион. 2004. № 3.

Путь и спутник // Новый мир. 2004. № 5.

Стихи // Звезда. 2005. № 2.

«Не знаю, кто я, если не знаю, чья я» // Знамя. 2005. № 2.

Одно касание в семи октавах // Интерпоэзия. 2005. № 2.

Голоса // Арион. 2005. № 3.

Частный случай счастья… // Новый мир. 2005. № 10.

Письма в соседнюю комнату: Тысяча и одно объяснение в любви. М.: АСТ, АСТ Москва; Минск: Харвест, 2006. 616 с.

Ручная кладь: Стихи 2004–2005 гг. М.: Захаров, 2006. 320 с.

Сурдоперевод // Арион. 2006. № 2.

Гораздо больше, чем хотела // Знамя. 2006. № 3.

Убежит молоко черемухи… // Зарубежные записки. 2006. № 8.

Стихи // Вестник Европы. 2006. № 17.

Стихи // Новый журнал. 2006. № 243.

Три книги. М.: АСТ, 2007.

Голоса // Арион. 2007. № 1.

Жители рая // Новый мир. 2007. № 10.

Мудрая дура. М.: Аванта+, 2008.

Детский альбом Чайковского // Арион. 2008. № 3.

Последнее люблю // Арион. 2009. № 2.

В темноте босиком // Знамя. 2009. № 2.

На том берегу речи // Интерпоэзия. 2009. № 2.

Принцесса на горошине // Новый мир. 2009. № 2.

Стихи // Арион. 2010. № 2.

Однофамилица // Новый мир. 2010. № 9.

Однофамилица: Стихи 2008–2010 гг. Детские Альбомы: Недетские стихи. М.: АСТ, 2011.

Женщина: Руководство по эксплуатации. М.: АСТ, 2011.

Стихи // Арион. 2011. № 3.

За спиной у музыки // Октябрь. 2011. № 9.

Семь книг. М.: ЭКСМО, 2011. 544 с. (Поэзия XXI).

Либретто. М.: АСТ, 2012. 416 с.

Александр Переверзин

или

«Счастливого детства осечка…»

Воспоминание, переосмысление – важнейшая модальность поэзии. Упоение настоящим недолговечно, размышление над минувшим обладает совершенно другим запасом прочности, поскольку опирается на жизненный опыт, имеющий свою историю и потому приближенный к подлинности. Вот и в стихах Александра Переверзина часто речь заходит о прошлом, о детстве, и эти воспоминания, на первый взгляд, совершенно стандартны, обычны:

счастливого детства осечкаслучилась где школа однау мелкой загаженной речкиза редким забором видналет десять тому здесь баракисгорели сегодня горятогни дискотеки лишь бакипомойные те же стоят…

В этих стихах важно не содержание воспоминания, но сам факт несовпадения наличного и запомнившегося, улавливание способности помнить исчезнувшее – так, что именно «осечка» памяти становится главным содержанием наблюдения. Молодое упоение молодостью рискованно, поскольку почти неизбежно уступает место эмоциям «вовремя созревшего человека», а зрелое нередко (и часто преждевременно) становится однообразно старческим.

Александру Переверзину почти всегда удается удержаться на грани наивного упоения юностью и псевдоглубокомысленного обращения к канувшим молодым силам. В современной поэзии он сохраняет не молодость сил и возможностей, но молодое удивление своим негромким даром.

Мне хотелось быть в детстве врачом,космонавтом и просто грачом,чтоб весной прилетать во Власово,как грачи на картине Саврасова.Я любил танцевать и петьи на девочку Юлю смотреть,слушать песню про город Ивановои невест. Я Ивана Ждановане читал, а читал про волшебникови не знал, кто такой Холшевников.Я тогда не работал над словом,не зачитывался Соколовым,словари за собой не таскал…

Говорит все это человек, конечно, прочитавший и Жданова (Ивана), и Холшевникова (книги по теории стиха), но по-прежнему норовящий жить и писать мимо пристрастий и правил, работать по законам простого присутствия в жизни общей, пусть порою понятой упрощенно и без интеллектуальных излишеств. Более того, именно простота становится основой и гарантией невыдуманных смыслов, именно из нее может вырасти понимание таинственной сложности жизни.

Не забуду с дошкольного самого,как боялись канадцы Харламова:Кларк впечатывал, Хоу окучивал,он их пачками здесь же накручивал.

Сила – скифова, мужество – греково,воля – ромова. Зависть – канадова.Им теперь и бояться-то некого,разве только какого бен Ладена.

К горизонту щербатое, братскоеподползает шоссе Ленинградское,федеральное автологово.Тьма чайковская. Пламя блоково.

Тьма и пламя в последней строке сошлись вопреки более очевидным антонимам (например, свету и льду). Каким образом «из пламя и света рожденное слово» возникает из хоккейной неуступчивости образца 1972 (или 1976) года? И каким образом связывает то и другое парализованная пробками многострадальная Ленинградка, получившая в последние годы неуклюжий титул «вылетной магистрали»? Сопряжение очевидного и тайного, бесхитростного и многосложного происходит в стихах Переверзина совершенно спонтанно, его главная цель – не тривиальный сеанс разоблачения черной магии, но ее умное и умелое сбережение, бдительная охрана от мастеровитых хакеров. Тайное становится явным, не утрачивая загадочности. В стихи обращается не только сор, но и любой пустяк, попавший в силовое поле воспоминания, мгновенное превращение быта в стих не обставлено атрибутами алхимии или литургии.

Конечно, сохранить первозданность преображения тайны в тайну, минуя прозрачную тривиальность, Переверзину удается не всегда. Порою в зазоре между органикой эмоции и непринужденным ее воплощением в слове оказываются слишком уж простые разгадки, обычно связанные с отношениями «я» и «ты», неизбежно меняющими знак молодого удивления чудом рождения стиха на слишком очевидные формулы из серии «ты со мной = прекрасно», «я без тебя = невыносимо».

Иногда в стихотворении попросту нечему разрушаться, поскольку все разгадки известны еще прежде начала разговора о загадках – да, случается и такое:

Воздух хватаю, держусь на плаву,Свой рыбий рот разеваю:«Да, я живой. Я тобою живу,Только тобой прозябаю».

Здесь (стихотворение «Ворон») не спасает даже попытка вернуть исконный (пушкинский) смысл слову «прозябать», которое означает то самое прорастание, оживление, что и в строке про дольнюю лозу. Впрочем, гораздо чаще Переверзин избегает преждевременных разгадок, сохраняет в неприкосновенности первоначальную трехмерность исходного образа.