Серые братья - Том Шервуд

– Это, – сказал Иероним, – твоё заявление о передаче мельницы во владение инквизиторскому трибуналу. Ты действительно раскаялся? Тогда подпиши.

Сгорбив лопатки, горестно опустив голову, мельник вывел на листе своё имя.

– Вернись на место, – сказал Иероним.

Мельник снова сел напротив палача. Тогда молодой инквизитор, подойдя с бумагой в руках к жаровне, положил лист на угли и, глядя, как огонь пожирает его, торжественно проговорил:

– Инквизиции не нужно твоё презренное имущество. Инквизиции нужно твоё раскаяние. Иди, ты свободен.

Тайные замыслы

Инквизитор-посыльный увёл плачущего от страха мельника. Глава трибунала встал, потянулся, разминая спину. Подошёл к кафедре. Негромко спросил:

– Но зачем ты сжёг дарственную?

– Здесь есть место, где мы можем поговорить наедине? – вместо ответа спросил Иероним.

– Дальше, за этим подвалом есть большой зал. Там хранили когда-то бочки с вином.

Они прошли через маленькую дверь – и оказались в огромном высоком складе, в который проникал даже солнечный свет – сквозь узкие длинные окна под потолками. Вышагивая между двумя рядами подпирающих своды колонн, Иероним сказал:

– Сегодня все родственники мельника, и все знакомые узнают о том, что с ним произошло. Кроме досады по поводу своих неосторожных слов, он обязательно будет хвалить благородную инквизицию. Подробно расскажет, как горела его дарственная. Нам нужно сделать так, чтобы завтра городскую проповедь читал сам епископ. И чтобы он напомнил всем, что раскаявшийся еретик может быть отпущен только в том случае, если назовёт соучастников ереси. Послезавтра мы начнём арестовывать его гостей, – всех, одного за другим. И все они станут мельника проклинать. Потом мы объявим еретичкой его жену, он станет её выгораживать, – и мы сожжём их вместе, как упорствующих. По закону мы на их имущество наложим секвестр, и, когда всё заберём, то семьи гостей станут думать: «поделом ему», и – «правильная инквизиция». А если бы мы забрали мельницу сегодня, то они думали бы «бедняга мельник», и – «подлая инквизиция».

– Разумно, – сказал Сальвадоре и спросил: – но где ты, такой молодой, научился столь великолепно вести допросы? Скажу честно: даже я б так не смог.

– Я прочитал, – ответил оставшийся равнодушным к похвале Люпус, – около двух тысяч протоколов допросов. В провинциальном трибунале инквизиторы и родственники спали по ночам. А я читал. Несколько лет. Сделал копии из десяти самых удачных протоколов. И на их основе построил собственный ход допроса. Сегодня был, падре, мой первый допрос.

– Теперь ты, надеюсь, выпьешь коньяк?

– Теперь выпью.

На этих словах они дошли до противоположной стены. Здесь обнаружилась ещё одна дверца.

– Что там? – спросил Люпус.

Они вошли. За дверцей оказалась бывшая винная конторка. Деревянный диван. Вмурованный в стену с распахнутой дверцей железный шкаф. Два стола. И – такая же, как в зале, гулкая высота. Окна под самым потолком. Всё покрыто толстенным слоем слежавшейся пыли.

– Не устроить ли здесь, падре, – сказал Иероним Вадару, – наш секретнейший кабинет? Мебель заменим. Вызовем кузнеца, пусть в дверцу шкафа вставит замок. И через несколько дней здесь будет огромное количество денег.

– Ты уже знаешь – откуда?

– Безусловно. Всех гостей, по списку мельника, мы будем обвинять в укрытии ереси. И – брать с каждого тайный штраф. После того, как мы сожжём и мельника, и жену, нам будут приносить любые суммы. Любые. И будут молчать: ведь все дают подписку о том, что за разглашение любых обстоятельств следствия – костёр. Будут молчать, так что епископ об этом до времени не узнает. Вы, падре, сегодня нанесите ему визит. Его нужно заставить, во-первых, сообщить завтра о том, на каких условиях инквизицией отпускается еретик. Во-вторых, резко потребуйте отозвать меня из трибунала. Под частным предлогом – что я слишком блестяще веду допросы. Что это наносит ущерб вашему авторитету. Епископ должен думать, что между нами – вражда. Очень скоро он сделает на меня главную ставку. И я первым буду узнавать всё, что он против вас замышляет.

– Хорошо. Отменяю все планы и иду на встречу с епископом.

Глава трибунала и его юный помощник вышли в зал.

– А вот здесь, – показал тонким пальцем Иероним, – и поднимется новая наша тюрьма. Выложить стены между колоннами, – и разгородить их на каменные ячейки. Выйдет две или три сотни штук. Вверху, по их общей стене, будут ходить надсмотрщики. И, при надобности, поднимать и опускать арестованных на верёвке.

– А где будет отхожее место?

– Нигде. Пусть всё делают у себя, в этих каменных ящиках. Надзирателям время от времени нужно будет сыпать вниз опилки и стружки. Они, перемешиваясь с отходами, станут превращаться в вязкое зловонное месиво. Еретики должны гнить и дышать миазмами. Инквизиция – не развлекательный угол на ярмарке.

– Меня поражает здравость твоих рассуждений, – задумчиво произнёс Сальвадоре Вадар. – Что же это за сила, которая тебе помогает?

– Мне кажется, эта сила – я сам.

Глава 10

Мёртвый страж

«Церковь имеет врождённое и собственное право (nativumetpropriumius), независимое от какой-либо человеческой власти, наказывать своих преступных подданных как карами духовными, так и карами мирскими».

(Кодекс канонического права, $ 2214)

Башмачник

Огромное тело великой католической Церкви разделилось надвое. Одну её половину составляли сотни и тысячи инквизиторов, которые каждый день спускались в подвалы для своей важной работы – истязать живых беззащитных людей. В этой половине были власть, деньги, дым и чад от сжигаемых заживо «еретиков», сытое благополучие, безнаказанность. Высший клир, заботящийся лишь о тайных удовольствиях, тайных назначениях и тайных убийствах был перед Богом сплошной язвой, гноем, трупным тленом.

Другую половину церкви составляла широкая, светлая, неистребимая вера простых мирян, – забитых, безропотных, измученных непосильным трудом и налогами. Их вера, терпение и молитвы.

Именно к этой второй половине Церкви относился невысокого роста средних лет человек, который проснулся рано утром в маленьком чулане на первом этаже «доходного» дома, выстроенного не так давно в пригороде Массара. Открыв глаза, он с наслаждением, до хруста в суставах, вытянул своё крепкое тело (ступни и кисти рук простёрлись за края тонкого, вытертого, брошенного прямо на каменный пол тюфяка), и светло улыбнулся. Почесал короткую всклокоченную бороду. Шумно вздохнул.

Он спал одетым, так что после пробуждения ему не пришлось отыскивать в полутёмном чулане наощупь одежду и наощупь же облачаться. Сев на тюфяке он истово, со счастливым лицом, перекрестился и снова лицо его осветила улыбка: для неё в это утро были причины.