Львиное Око - Лейла Вертенбейкер

— От кого?

— От вас. От вас от всех. От войны.

— Ведь мы тебе рассказывали все, верно?

— В том-то и дело, что все! И совершенно напрасно. Зачем вы это делали? Вы слишком многое мне поверяли. Я не стоила вашего доверия!

Мата Хари была Х-21. Ляду мне это доказал. Возможно, те пятьдесят тысяч французов погибли оттого, что мы рассказывали ей обо всем. Не только о пережитом ужасе, но делились и секретами, завороженные внимательными влажными глазами, шептали ей в настороженные уши, спрятанные под густыми темными кудрями. Я рассказал ей обо всем. Как и Бернар. И Бернар погиб.

Каким образом могла она продать наши секреты? Что я знал о ней или о женщинах вообще? Возможно, она убедила себя, что Германия должна победить ради нашего же блага? Герши всегда была готова поверить в то, что было ей выгодно. Я являлся свидетелем того, как алчность она называла любовью. Прежде чем Ляду представил мне доказательства, я полагал, что Герши слишком ограниченна и не может заниматься тем, на что намекал Ляду. Но было ли это ограниченностью или же отсутствием наводящей скуку образованности? Какой же я глупый. Она необразованна, но лукава и проницательна.

Как я мог недооценить ее? Она не умела танцевать, но убедила зрителей, что умеет.

— Ах, папа Луи! — Вырвавшись у нее из рук, я повернулся и посмотрел на нее воспаленными глазами. — Как ты думаешь, если я очнусь от всего этого, если буду преданна, Бобби-мой-мальчик вернется?

Опешив, я не смог ей сразу ответить.

— Ведь он по-настоящему любил меня и может вернуться ко мне после того, как война окончится и дети его вырастут. Я пойму, почему он не оставил их раньше. А пока я жду его, мы откроем свою школу. Как мы с ним заживем, правда? У нас будет дом с садиком.

— Неужели ты действительно веришь, что такое может произойти?

Вдруг жалобно скривившись, Герши проговорила:

— Папа Луи, я была такой дрянью.

Сейчас она признается, и все станет на место.

— Что же ты сделала, Мата Хари? Рассказывай!

— Не проси меня об этом! — повесила она голову.

— Рассказывай!

Ожидая, что она признается, я понял, что мне не станет легче. Если я услышу из ее собственных уст, что она виновна, мне не обрести покоя. Ради блага своей родины я солгал Герши, я предал ее, и, если она умрет, я стану ее убийцей.

Надо выполнять свой долг. Но разве грех не перестает быть грехом?

Это не ложь, если служить правому делу, убеждал я себя. Ты лжешь, когда говоришь неправду.

Если ты убиваешь, ты убийца, даже если ты прав стократ.

Нельзя предать во имя верности чему-то, не став предателем.

Преданность — тонкое чувство. Более всего я был предан родине и своему другу, который пал за отечество. Но, принеся Герши в жертву этому чувству, я сам стал предателем. Она была моей девочкой, моей любимой, моей дочерью, а я целых тринадцать лет был для нее папой Луи. Не будет мне прощения до конца моих дней. Ведь я предал собственное сердце.

— Рассказывай!

— Я любила многих, папа Луи: и Руди, и маленького Схопейса, и Григория, и тебя, и Шестьдесят два дюйма динамита. Дело было совсем не в браслете Андраша, честное слово! Он покорил меня розами! Разве возможно не полюбить человека, который подарил тебе столько роз? Всей душой я любила Бобби-моего-мальчика. А потом… полюбила Франца. Правда. Он был такой красивый. Это был демон, он владел мною, ужасно ко мне относился, унижал меня, заставлял делать отвратительные вещи, но я его любила. То, на что я пошла ради него, не сделало меня дрянью. А потом я приехала к вам в Виттель с опустошенным сердцем и стала любить всех. Всех до единого. Мне хотелось дать каждому из вас частицу моей души. Ты понимаешь? Я пыталась утешить каждого, которого я любила, ведь ему придется вновь вернуться в ад. Но, Луи, ничего хорошего в этом не было. Я перестала любить всех, потому что все — это слишком много. Какой прок от такой любви? Мне захотелось поехать в Германию, Австрию, Россию, Венгрию, Турцию, Болгарию и Англию, чтобы расточать свою доброту. Всем, кому приходится сражаться в этой страшной войне. В каждой войне есть две стороны, лучше меня этого не знает никто. Я не могла больше вынести такую муку. Потом появился Ляду — я испугалась. И убежала. Сбежала в Испанию. Где нет войны. Чтобы почувствовать себя в безопасности и уюте; чтобы любить лишь самое себя и забыть обо всем. Я была в безопасности и любила себя, жила веселой жизнью ради красивых вещей. Меня обуяла алчность — и я стала дрянью. Ах, Луи, я спала с мужчинами, чтобы не оставаться ночью одной и не видеть снов. Затем стала брать деньги. Спала с мужчинами, чтобы заработать денег. Как последняя шлюха.

Неожиданно для себя я протянул руку и погладил ее по голове. Неужели она призналась в одном грехе, чтобы не признаваться в другом? Понимала ли она до приезда в Виттель, что она не просто играет роль шпионки в нескончаемой войне, а посылает людей на погибель? Уж не потому ли она спала со всеми, кому была нужна, в том числе и с Бернаром?

— Теперь все позади, Луи. Я больше никогда не стану дрянью.

— Слишком поздно.

— О нет, не поздно. Ты позаботишься обо мне, а я буду заботиться о тебе.

— Возвращайся в Испанию, — простонал я. — Возвращайся немедленно.

— Чтобы снова стать дрянью? Нет, голубчик, нет. Получив твое письмо, я знала, что поеду к тебе, хотя и перепугалась до смерти, Луи. Но я поняла, что все-таки приеду, потому что ты мой папа Луи и твоя Герши любит тебя. Видишь, я не такая уж дрянь. Добро сильнее зла. Истинная любовь сильнее любого другого чувства. Ты понимаешь? Война кончится. Мы с тобой создадим школу. Бобби вернется и женится на мне!

— Уезжай сейчас же, — оборвал я ее. — Сию же минуту! Не теряй времени. Не пересекай границу в Андэ. Это опасно. Отправляйся в Саре, найди родных Мишеля, они переправят тебя в Испанию. Баски знают, что преданность начинается с собственного дома. Ты меня слышишь? Беги. Не жди ни одной секунды… — Я почти кричал, то горя огнем, то дрожа от холода.

— Ты совсем болен! Я тебя утомила. Голубчик, ну, конечно, без тебя я никуда не уеду. Я должна о тебе позаботиться…

— Уходи… уходи…

— Тссс, ах, как мне хорошо опять. Лежи спокойно, Луи, дорогой Луи. Я скоро вернусь. Только достану денег и отыщу для нас с тобой номера. Через несколько часов вернусь.

С улыбкой, прижав руку к губам, она стояла надо мной словно ангел-хранитель; потом послала воздушный поцелуй.

— Герши!

— Тссс.

Она сняла с вешалки меховой жакет, взяла с подоконника шляпку, украшенную перьями, и лайковые перчатки с бахромой с моей кровати. Твердо, как и подобает танцовщице, встав сначала на одну, потом на вторую ногу, сильная, уверенная, Герши сняла сафьяновые туфли и надела меховые сапожки. Не вынимая рук из муфты, наклонилась, нежно поцеловала меня в губы и вышла через черный ход. Навстречу своей гибели.

XXVI

1917 год

Танцовщица Мата Хари была арестована как шпионка в феврале 1917 года. К тому времени Франция потеряла в войне убитыми, ранеными, пропавшими без вести или взятыми в плен свыше пяти миллионов человек. Мата Хари было предъявлено обвинение в том, что она предала сорок, нет, пятьдесят, а то и сто тысяч из этого числа.

В марте в Париже стояли лютые холода, и угля не было. Тюрьма в предместье Сен-Дени не отапливалась, но надзиратели разрешили узнице не снимать с себя шубу. Они старались также разнообразить ее рацион, чтобы Мата Хари не растолстела.

Весь апрель шел дождь. Иногда вместе с дождем с неба падал град осколков. Мокрые улицы украшали белые и розовые цветы, но парижане, прячась под черными зонтиками от ливня, не обращали на них внимания: они носились из одной очереди в другую. В мае возле подбитого биплана на Эспланад дез Энвалид возникла небольшая ярмарка. Забравшись на позолоченных поросят, лебедей и пони, катались на карусели маленькие парижане. В петлицах у них красовались алые розы. Облаченные в темную одежду, пожилые горожане гуляли под каштанами, подставляя лица лучам неяркого солнца.

— Смерть шпионке, — заявляли они в один голос. — Смерть Мата Хари, этой распутнице, немецкой подстилке!

В июне Франция облегченно вздохнула. Прибыли первые части американских войск: новенькое обмундирование, безусые молодые лица.

— Хорошо, что она арестована, — заметил Альбер Бушардон, капитан 19-го эскадрона запасного полка, обращаясь к голландскому дипломату Францу Брейштаху ван Веелю. — Представляю, что бы стало с этими невинными младенцами, останься она на свободе.

— Возможно, ее бы разоблачили, — отозвался голландец. — Когда состоится суд? — Он нетерпеливо ждал, когда все кончится, поскольку его собственная судьба была тесно связана с судьбой арестантки.

24 июля было тяжелым днем. Над задыхающимся от жары городом нависли свинцовые облака. Сена, рассеченная надвое площадью Дофины, катила свои воды так медленно, словно карабкалась вверх.