Нас ждет Севастополь - Георгий Соколов

Так уж повелось, что в этой лощинке меньше всего говорили о войне. Здесь вспоминали о прежней жизни, высказывали сокровенные мысли, гадали о том, как будет после войны.

Вчера вечером старшина принес новое летнее обмундирование. На ночь у саперов «арендовали» баню. К утру все помылись, побрились, надели новые тельняшки, гимнастерки и брюки. Шапки заменили пилотками.

Утром Глушецкий не узнал своих разведчиков. У них был такой бравый вид, что хоть сейчас веди на парад. Все с некоторым смущением поглядывали друг на друга. В смущение вводили погоны. Они их видели впервые. Погоны делали каждого плечистее, стройнее, и все нашли, что с ними чувствуешь себя вроде бы настоящим воином. По совету Гриднева под мягкие полевые погоны многие подложили фанерные и картонные полоски, отчего погоны лежали прямо, не морщась.

Все, конечно, расстегнули воротники, чтобы виднелся угольник тельняшки, а то, чего доброго, спутают с обыкновенным пехотинцем. Кое-кто надел вместо пилотки бескозырку, тщательно хранимую с давних времен. Глушецкий тоже надел черную фуражку с крабом, но разведчиков предупредил, чтобы, идя в разведку или наблюдение, бескозырки прятали, а надевали пилотки.

К Глушецкому подошел Безмас. Старшинские погоны, мичманка, надвинутая на переносицу, широкий пояс с ярко начищенной пряжкой, туго обтягивающий его тело, — все это придавало ему еще более важный вид.

Чуть щуря глаза, он кивнул в сторону разведчиков и с достоинством произнес:

— Приоделись, как на праздник Первое мая. Любо смотреть. Жалко в такой одежде в разведку посылать. Через неделю не узнаешь. На локтях и на коленях обязательно протрутся. Останется только одно воспоминание о сегодняшнем дне. А я так думаю, товарищ старший лейтенант, пусть сегодняшний день будет поярче, чтобы в память врезался покрепче.

Командир роты с недоумением посмотрел на него.

— Зачем нам беречь добро, — пояснил старшина. — У нас есть запас и консервов, и спиртного. Разрешите сделать завтрак праздничный. По случаю введения погон.

После некоторого размышления Глушецкий сказал:

— Делайте. У разведчиков праздники редки.

Удовлетворенно улыбнувшись, старшина степенно пошел в свой блиндаж.

После завтрака некоторые разведчики легли спать, некоторые засели писать письма родным и знакомым. Никогда не унывающий Добрецов сел у входа в блиндаж и стал начищать пряжку где-то добытого им флотского пояса. Он вполголоса напевал:

Эй, полундра-кипяток,Берегись, ошпарю!Бей фашистов, бей, браток,По-матросски, с жаром.

Весеннее солнце быстро высушило почву. На передовой стояла непривычная тишина. Может быть, весна действовала и на немцев. Несмотря па то что кругом была обугленная земля, пряные запахи весны дошли и сюда. Высоко под голубым небом трепетали жаворонки, оглашая воздух песнями весны. А притихшее море так нежно синело, что трудно было оторвать от него взор. Весна везде берет свое и действует на всех.

На зеленую лужайку первыми пришли Гриднев и Гучков. Они расстелили плащ-палатку, скинули гимнастерки и тельняшки и легли. Вскоре к ним присоединился Логунов.

От теплых весенних лучей хмурое лицо Гучкова словно расцвело. Жмурясь, он проговорил со вздохом:

— Скорее бы конец войне да к жинке вернуться.

Гриднев повернулся к нему и с ласковой усмешкой спросил:

— Весна действует, Данило?

— Действует, чтоб ее, — признался Гучков и доверительно, с несвойственными для него ласковыми нотками в голосе заговорил: — Сварливая баба у меня, но все равно скучно без нее. С издаля-то вижу теперь, что все-таки она была у меня хорошей. А сварливая она по наследству. Ее папаша казался мне таким чертом, что не приведи господи. Мастером у нас работал. Все ходит и ворчит, усы и брови топорщатся. Сказал ему однажды: «Кузьма Федорович, хочу жениться на вашей дочке Клаве». Он усы ощетинил да как закричит: «Как говоришь, щучий сын?! Надо разрешение спрашивать, а не докладывать! Я кто — отец или пришей сбоку?» Я проглотил обиду, а вечером на квартиру к нему пришел. Увидел меня и опять раскипелся, как самовар. Ну, думаю, и характерец у будущего тестя. Я был тоже нотным парнем. Заявляю ему: «Вы можете думать обо мне что хотите, не на вас собираюсь жениться, а на Клаве. Между нами все обговорено, и не тратьте свою энергию не по назначению». Старик грозно спрашивает дочь: «Это правда, Клавка?» Она ответила: «Правда». И вдруг чудо из чудес — стих старик, засуетился, за закуской побежал. Славным человеком оказался. Это он блажь на себя напускал, чтобы сразу не раскусили его. Вот и жена такая. Весь день ворчит, кипятится, а после ужина голубкой делается. Серчал я, бывало, на нее за такой нрав. А теперь вижу — зря. Надо понимать характер человека. Если доведется вернуться домой, то больше слова не скажу ей поперек.

— Самое разлюбезное дело, — согласился Гриднев. — Моя старуха тоже любила поворчать. Я всегда отмалчивался. Ей нравилось, когда ее муженек целый день находился дома. Тогда она надевала лучшее платье, садилась рядом со мной, обнимала за шею и лезла целоваться. Я, конечно, был не против полюбезничать, но иногда, бывало, делал ей замечание, дескать, у нас дети взрослые и не к лицу нам, как молодоженам, любоваться друг другом. А возраст ни при чем, отвечала она, раз любовь наша не поржавела и трещину не дала. Так и промилуемся весь день. Только денечков таких у разъездного механика МТС маловато было. С раннего утра до поздней ночи мотаешься по тракторным бригадам. Иногда и заночуешь в какой бригаде. Вот тогда моя старуха серчала. Ревновала меня к машинам. Никак не могла взять в свою голову, что не ради ее одной на свете существую, что есть у меня в сердце любовь к людям. Заявляюсь домой поздно, усталый, как изработавшаяся коняга, а она начинает пилить. В такую минуту не перечь, хуже будет. Я отмолчусь, повздыхаю и начинаю стягивать сапоги, давая понять, что сейчас лягу спать. И тут она отходила. Всплеснет руками: «А ужинать?!» Так вот, брат, дипломатничал…

До сих пор молча лежавший Логунов поднялся на локте и с горечью в голосе сказал:

— А вот у меня сейчас не очень-то с женой.

Гриднев удивленно покосился на него:

— А что случилось? Так хвалил свою Дуню, а теперь…

— Письмо от знакомых получил. Намеки ясные…

— Ты не очень-то верь. Знакомые разные бывают, — заметил Гучков. — Есть такие, что… — И он выразительно провел пальцем по шее, а потом ожесточенно плюнул.

— А она-то пишет? — спросил он через некоторое время.

— Пишет, — сдавленным голосом ответил Логунов. — По письмам будто незаметно, что с якоря сорвалась. В каждом письме поцелуев сотни, сообщает, что тоскует, ждет. Вот мои мозги и раскорячились. Кто прав? Позаочь-то трудно разобрать. Эх, попасть бы на денек домой! Ежели гуляла с теми ласкобаями, что бронью обзавелись, — голову долой! А ежели блюла себя, то тем, кто наговоры делал, — кишки вымотаю! Огневался я — страсть!

Его выразительное лицо, чуть тронутое оспой, исказилось от гнева, в цыганских глазах сверкнуло жестокое выражение.

— Дурак ты! — резко оборвал его Гучков. — Спокойнее надо быть, жене больше верить.

Логунов взъерошил рукой волосы и скривил губы.

— Не могу быть спокойным! — зло выкрикнул он. — Душа не на месте. Тут воюй, кровью собственной умывайся, а там тыловики-броневики будут с моей женой забавляться.

Гучков с осуждением покачал головой:

— Ужас какой… Случайно ты не знаком с таким мужчиной — Отелло прозывался?

Логунов сердито фыркнул.

— Я с тобой всерьез, а ты… — проговорил он с обидой. — Понимаешь, силы мои от этого убавляются, думки душат, воюется хуже. А ты, батя, чего не поддерживаешь меня?

Щурясь от солнца, Гриднев не спеша произнес:

— А чего тебе, друг мой ситцевый, сказать? Ежели загуляла, значит, плохую девку в жены выбрал.

— Она хорошая была, — живо отозвался Логунов. — Радетельная.

— А раз хорошая, то верить в нее надо. Данило правильное замечание сделал, — уже сердито проговорил Гриднев, топорща усы. — Кобелиную философию развел! Ты, если зрение меня не обманывает, вместо дозволенных ста граммов еще столько же хлебнул.

— Хлебнул. Ну и что? Сменял на сахар.

Гриднев подмигнул Гучкову и усмехнулся в усы.

— Трофим, Трофим, не пей весной лишку, — в голосе Гриднева зазвучали теплые нотки. — Весна и без того пьянит человека. Весной у человека избыток нежности. В мирное время эту нежность на девушек и жен расходовали. А во время войны куда ее денешь? На гитлеровцев?

— Тьфу! — сплюнул Логунов. — Скажешь же…

— Не тот объект, — продолжая усмехаться, согласился Гриднев. — Так вот и копится эта самая нежность, наружу не выливается. И муторно человеку делается, накаляется он до предела. Плесни на него, вода зашипит. Плеснули на тебя каким-то подметным письмом, вот и зашипел ты. Скажи, что не так?