Загадка Катилины - Стивен Сейлор

— Знаешь, Гордиан, о чем я думаю? Мне кажется, мы во многом придерживаемся противоположных взглядов, а следовательно, дополняем друг друга. Целий говорит, что ты умеешь выуживать правду из уст других людей, что у тебя даже имя сложилось из-за этого умения; людям кажется естественным высказывать все, что скопилось у них на душе. У меня тоже дар, только в другом. Я вижу те уголки в сердцах, куда сами люди ни за что бы не осмелились взглянуть, и я им говорю, что там находится. Знаешь, что я разглядел там у тебя? Касательно этого вопроса?

— Что он забавляет тебя больше, нежели меня?

— Мне так не кажется. Я вижу в тебе чрезвычайно нравственного человека, стоящего гораздо выше мира, в котором он живет. Мы знаем, как Рим относится к вопросу любви: власть — все, она важнее любых удовольствий. И в самом деле, любовь — нечто чуждое настоящему римлянину. Это что-то восточное, упадническое, пороки египтян и греков. Мужчины обладают властью, женщины — нет.

— Кажется, речь зашла совсем о другом.

— Вовсе нет. В этом обществе любовь подавляют, все склоняются только перед силой. А любовь же сводится к умножению. Все это слишком просто, примитивно, словно и речи нет о душе, вместо нее — механизмы, похожие на твою водяную мельницу. Женщин не спрашивают, хочется им этого или нет. С другой стороны, если совокупляются с мужчиной, то считается, что этим сводят его до уровня женщины — таково всеобщее мнение, хотя за закрытыми дверями многие придерживаются другого мнения, а снаружи заботятся о своем положении в обществе. Отсюда все эти слухи о Цезаре и царе Вифинии Никомеде — подумать только, какое неримское поведение! Но Цезарь был молод и мужествен, Никомед унаследовал восточную чувственность — и кому какое дело, было ли между ними что-то, если бы это не было поводом для придирок Цицерона. Незаконные виды любви влекут гнев богов — таков его аргумент, да и спроси старого Катона — и кто знает, как бы мы счастливо жили, если бы не недостойное поведение некоторых — таковы вот рассуждения! Греки допускали некоторое разнообразие в этом вопросе, но в основном связи между мужчинами принимали вид отношений мудрого наставника и почтительного юноши. Опять же, равновесие сил и вопрос власти. Но ведь должны быть исключения, которые не вписываются в модель «ментор-ученик».

Но у нас, римлян, увы, даже такая модель неприемлема. Мы смеемся над греками, над их пристрастием к философии и атлетическим играм. У нас отсутствуют культурные традиции, и в этом вопросе мы должны блуждать в потемках. Обычно мы пользуемся рабынями и рабами для выражения наших страстей. Такие связи не в чести, но и не запрещены. То, что римляне вообще творят со своими рабами, не поддается никакому описанию. Девочек лишают чести, мальчишек тоже. С ними обращаются как с собаками, да и правда, что дрессированная собака на рынке стоит дороже хорошенькой девчонки или мальчишки.

Из-за таких вот обычаев и считается, что воспылать страстью недостойно настоящего гражданина. Из-за этого люди, подобные Гордиану Сыщику, ищут других путей выражения своих стремлений. Конечно, он должен иметь половое желание, но оно идет уже не по тому пути: он женится на рабыне, тем самым подымая ее до своего положения. Его поступок — насмешка над римскими установлениями, советующими брать себе жену, равную по общественному положению, не смотря на ее красоту или уродство. Но никто и не думает о том, что он честнее по отношению к ней и вернее ей, чем девяносто девять сельских жителей из ста во всей округе! Брак по любви — это так редко и непонятно для Рима!

А что касается молодых людей, то он и помышлять не смеет о них. Или, скорее, избегает этой мысли. Он слишком уважает достоинство любого человека, даже раба, чтобы, согласно всеобщему мнению, «опозорить» его, пусть даже намеком. Вместо этого он предпочитает играть роль целомудренного учителя. Такое поведение редко, но встречается, вот почему и в тебе я распознал подтверждение некоему правилу. Гордиан не истязает и не насилует своих рабов. Он не ищет связей из своего круга на стороне. Он учит, воспитывает, «возвышает» душу своих питомцев. Его жесты благородны. Он даже подбирает уличного бездомного и мальчишку-раба и усыновляет их! Какая неслыханная семья! И в то же время он бессознательно тяготеет к молодым людям, но даже прикоснуться к ним не смеет. Страсть принимает вид сострадания. Такой человек необычен, он не вписывается в рамки обыденности, он не стремится захватить власть, не хочет даже властвовать над рабами, над женщинами и так далее. Он будет даже позагадочней Катилины!

Он замолчал. Мы лежали рядом под светом луны.

— А Катилина, — спросил я, и слова для меня самого прозвучали необычно, потому что все мне сейчас казалось очень странным, — как сам Катилина вписывается в этот мир?

— Катилина, как и Гордиан, устанавливает свои правила и следует им.

Всю ночь мы провели на холме.

Как часто и бывает после того, как распаришься в бане, потом охладишься, а потом снова устанешь после и без того тягостного дня, я заснул, совершенно не заметив как. К счастью, ночь была теплой, и утренней прохлады не было. Я проснулся до рассвета. Полотенце лежало на мне словно одеяло. Катилина ушел. И луна тоже исчезла. Небо было уже не черным, но еще и не голубым, а каким-то средним. Мелкие звезды исчезли. Над горой Аргентум мерцал Люцифер, утренняя звезда.

Я встал, прикрылся полотенцем, надел сандалии, которые ночью успел снять. Медленно спустился по холму. Спина моя болела от долгого лежания на твердой земле.

Охранник на крыше конюшни зевнул, протер глаза и моргнул, увидев меня.

— Слушай, — сказал я, — а те гости, что приезжали вчера…

— Уехали, хозяин. Забрали своих лошадей час назад. Когда выбрались на Кассианову дорогу, то повернули к Риму.

Он прикусил нижнюю губу.

— Я немного встревожился, когда увидел его одного, спускающегося с холма. Но с вами было все в порядке. Спали как убитый. Я правильно сделал, что не разбудил вас?

Я угрюмо кивнул и вошел в дом.

Вифания спала, но немного зашевелилась, когда я улегся рядом.

— От тебя пахнет вином, — пробормотала она. — Где ты был всю ночь? Случись это в Риме, я бы решила, что ты ушел к другой женщине.

— Глупости, — сказал я. — Здесь такого не бывает.

Я закрыл глаза и проспал до полудня.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Ночь, проведенная с Катилиной на холме, была одним из последних тихих мгновений перед бурей.

Сентябрь выдался сухим и теплым. Первые дни октября позолотили листья и принесли урожай. Решив загадку мельницы, я вновь принялся за управление поместьем, и работа закипела по новой. Я отвлекался незначительными делами, чтобы не вспоминать об испорченном сене и о недостатке воды, а также о растущей холодности Метона.

Катилина приезжал еще раз в сентябре и три раза в октябре. С каждым разом он привозил новых спутников, кроме Тонгилия, но не более пяти-шести человек — мощных и вооруженных охранников. Вифания не удостаивала их и взглядом, они жили за конюшней и питались вместе с рабами, но не жаловались. Больше чем на одну ночь Катилина не задерживался.

С каждым визитом он становился менее разговорчивым и более отвлеченным. Мне казалось, что это молчание человека, озабоченного проблемами и временем. Приезжал он поздно днем и уезжал рано утром, уже не сидел в атрии и не ходил голым по холму, а ложился в постель после ужина и подымался с рассветом. Мне редко удавалось застать его одного, и мы уже не говорили о его планах или каких-то желаниях.

Он даже не удосужился посмотреть на водяную мельницу, хотя я его не раз звал. Мне пришлось переделать некоторые детали, и раз уж изменили весь план, то Арат тоже предложил несколько поправок. Работу исполняли отрывочно, отвлекаясь на более важные дела. К ноябрю мельница была готова, хотя проверить ее на практике предстояло только на следующий год, когда потечет река и завертится большое колесо. Однако можно было бы проверить и сейчас. Каждый день я смотрел на небо в ожидании дождя.

Ближе к самому концу октября я решил показать мельницу Клавдии. Ведь именно она рассказала мне о намерении Луция; без нее я никогда бы и не узнал об этом. Я послал гонца сообщить ей, чтобы она ждала меня на вершине холма в полдень, якобы под предлогом совместного обеда и некоторого разговора.

Я принес сыр, хлеб и яблоки, Клавдия — медовые пирожные, вино и, самое вкусное, — свежую воду. Я сказал, что пирожные и вино превосходны, но что на самом деле привело меня в восторг — так это свежая вода из ее колодца.

— Неужели у тебя все так серьезно? — спросила она.

— Да. Мы собираем воду из скудных струек, и, когда сор оседает, ее можно пить, но трудно, конечно, угодить жажду всех людей и животных. Есть также небольшой источник у подножия холма, но он течет слишком медленно; если подставить урну, то она наполняется только к концу дня. Так что для крупного скота мы используем воду из колодца, хотя от нее им становится плохо. К счастью, у нас сохранилось несколько бочек, наполненных незадолго до загрязнения, я берегу их, как серебро. Есть вино, но ведь человеку иногда хочется просто воды.