Пепел - Стефан Жеромский

Разве могла она сказать им, чтобы они не ранили ей сердце пронзительным криком о вечности? Какими заклинаниями могла она заставить их смолкнуть? Что могла сказать в свое оправдание? Ничего… Гелена говорила им, что она грешница, принимала их приговор… Светлой головой она кивала цветам, исповедовалась матери-земле, воде – символу того, что все проходит, далекому свисту ветра. Она не могла не прийти сюда со своим возлюбленным. Только это она могла им сказать.

Часто, покидая объятия сонного возлюбленного, она в глубокую полночь, когда ущербная луна с рогами на запад нехотя пронизывала красно-желтым лучом темноту земли, подходила к окну, чтобы посмотреть, что делается на лугу. Но цветы избегали тогда ее взора. Их скрывала таинственная пелена, сотканная из оосы и тусклого лунного света, плат нежнее тончайшей паутины. Непреодолимая сила влекла Гелену к порогу, босая, неодетая, она переступала его, чтобы пойти тихонько сначала по плитам песчаника, а там по самому лугу, не топча цветов, склоняться над каждым из них и исторгать из него, пока он спит, неуловимый вздох веков…

Утром, в хорошую погоду, они отправлялись в горы. Гелена надевала кожаную обувь горцев и легкие, изящные шелковые платья с богатой отделкой, предназначенные якобы для вод в Бардыеве. Рафал наряжался в охотничий костюм. При нем всегда был дамасский кинжал, привезенный из Азии и подаренный ему в свое время князем, и заряженные пистолеты. По малознакомым тропинкам, вдоль дорог, пролегавших обычно по высохшим руслам потоков, через лесные чащи, по корням, обрывам и скалам пробирались они куда глаза глядят. На высоких вершинах, где насколько хватает глаз не было видно ни живой души, они, обнявшись, погружались в глубокий сон или, прильнув друг к другу, как два кедра, сросшихся с давних пор, озирали необъятные просторы неба и земли.

Усталость заглушала человеческие страсти. Поднявшись на вершины, они не только отталкивали прочь сушу и воду, отрясали прах земной со своих ног, но как бы освобождались от телесной своей оболочки. Они вкушали высшее блаженство, словно начало начал вечного счастья на грани нездешнего мира, неземную страсть. Одетые густыми облаками, озаренными чистыми лучами солнца, они были как брат и сестра, полюбившие друг друга навеки. Прижимая к груди исхудалое от любви тело Гелены, ее обожженные солнцем и ветром, твердые, ставшие тонкими плечи, Рафал переставал находить в ней плотскую утеху, человеческое счастье. Он не мог видеть в ней женщину – неожиданно, словно в ослепительном непрестанном ясновидении и неизъяснимом блаженстве он видел ее душу. Когда же взор его тонул в ее глазах, пронзая их, Рафал как бы проникал в неведомый мир и, оставаясь в нем, переставал сознавать, что у него – своя душа, иное тело, что он – другой человек. Наяву, среди бела дня он собственными глазами видел в ней свою душу.

Проходили долгие, бесконечные часы, а они все смотрели друг другу в глаза и не могли наглядеться. Только порою, когда их глаза, губы, вся телесная оболочка, руки, сомкнутые в пожатье, светлели от улыбки, влюбленные вспоминали, что они не обломки скал, не облака, плывущие в небесной лазури, не две волны, куда-то стремящихся вод, что они еще живут на земле. Странное желание рождалось тогда в их душе, как рождаются из ничего в расселинах гранита странники-тучки, стремление ввысь, туда, где они увидели бы у ног своих недосягаемый простор.

В одну из таких минут она прошептала:

– Умереть бы…

Он не удивился. Оба они подняли головы и, опершись на локоть, долго смотрели вниз с края обрыва. Скользкая черная стена уходила в пропасть, зиявшую в глубине. На дне пропасти шумел поток, извиваясь как белый червяк, гложущий трупы. Вокруг узкой расселины в холодном молчании ждали каменистые зубцы, копья, пилы, обухи, цепи и клещи палача.

– Смерть… – произнес Рафал. – Нас не станет. Мы перестанем жить и больше не увидим друг друга.

Она улыбнулась весело и кротко, как мать, объясняющая ребенку наивную его ошибку:

– Тогда действительно начнется вечность. Вот так, как сейчас, навсегда, неизменно. Сон душ в объятиях друг у друга.

– А если не так?

– Так! Большего счастья не может быть. Это – предел. Я вижу это так же, как вон там венгерскую сторону.

Мы вступим в страну блаженства…

– Тогда сними одежду. Мы разорвем твое платье на полосы и свяжемся ими, чтобы, ринувшись в бездну, не упасть в разных местах.

Она встала медленно, как во сне, исо спокойной улыбкой стала разрывать свой лиф. Но когда из-под черного шелка сверкнуло плечо, белее чистого облака, он приник к нему губами. Слезы потекли из глаз у обоих… Снова погрузились они в сон наяву, полный видений, более чувственных, чем твердый гранит, на котором они лежали, чем шум вод, низвергающихся в пропасть, в извечные каменные чаши, чем глубокие расселины, по которым столетиями струятся реки осыпи. Их лица обвевало горным ветром, и казалось, что от него на коже остаются сухие нити паутины. Внизу, словно пролитое вино, благоухали согретые солнцем карликовые сосны. В глубине расселин, как сады, обнесенные каменной оградой, виднелись ярко-зеленые долины. На склонах невысоких гор, лишенных растительности, где белели вечные рубцы и никогда не пропадали реки осыпей, раскинули свои царственные мантии столетние леса, вековечные пущи. А кругом, как побратимы, высились зубчатые скалы. Во мраке их изломов висели клоки снега цвета костей, которые ветер, солнце и дождь обращают в прах. Они притаились там, как гигантские белесые нетопыри с распростертыми крыльями.

В другой раз случилось, что ураган, который дует в Татрах с гор, застал их на краю известковой скалы, у вершины лесистой горы. Резкий горячий ветер обжигал им лица. Рафал и Гелена сидели неподвижно, держась руками за скалу, которую время раскалывало, а дождь смывал в долину. Гелена, опершись головою на камень, смотрела на маленький увядший цветок горечавки, умиравший одиноко среди рыжих мхов. Ее длинные белые прелестные пальцы нежно касались сомкнувшихся лепестков больного цветочка и поднимали их, пытаясь оживить. Сбоку, над пропастью, в скалу врастали разлапые, с приплюснутыми верхушками елки. Исполинские пихты, пустившие корни в землю где-то внизу, как бы у самой подошвы горы, клонили свои косматые, усеянные шишками вершины к стройным ногам Гелены, ластились к ней, словно дикие звери, укрощенные видом ее красоты.

Ураган колебал лес, как мистраль колеблет Лигурийское море. Он вдруг пускал в него мгновенно разрывавшийся заряд вихря. Когда Рафал с Геленой пытались встретить ураган грудью, он вступал с ними в единоборство. С наслаждением отдавались любовники порывам бури, они становились похожими на ели, пихты, буки.

Это было тайное, неизъяснимое, особенное наслаждение. С восторгом смотрели они, как извивались вокруг стволов ветви могучих елей. Это был знак, что идет ветер-богатырь, ветер-атаман. Дохнет – и вся пуща гнется к земле до самого корня. Пронесется под хвалебный хор посвистов, и с земным поклоном пущи замирает тихий стон. И чудится, будто гора сама колеблется в своем основании, медленно шатается и глухо скрипит в углах и опорах.

Но вот стихает треск ветвей, грохот и хаос звуков, плавно переливаясь в шум, а из шума переходя в область молчания. С минуту длится благоговейное ожидание, когда все цепенеет и замирает в изнеможении, пока тонкие ветки снова не начнут трепыхаться и, точно обезумев, биться о ствол, как человек в отчаянии бьется головой о стену. Карликовые сосны начинают жалобно шуметь. Издалека по горам, покрытым лесами, с ревом проносится вихрь.

Охватив руками колени, Гелена вперяла взор в бурые, знойные тучи, которые стремительно набегали из скалистых ущелий на неистовствующие леса, и пела песню, сложенную из удивительных слов. Слава мощи вихря, хвалебная песня красоте его порывов вырывалась из ее груди так же неожиданно, как эти прекрасные тучи из лона гор. Она пела соло в унисон с мелодией шумного посвиста, с могучими аккордами рева лесов, который несется из долин к небу, и слышны в нем как будто взмахи исполинских крыльев над необъятным простором. Часто затяжной дождь надолго задерживал их под навесом скалы у входа в пещеру или под сенью исполинской ели, нижние ветви которой нависали, образуя шатер, непроницаемый для дождя. Они развлекались тогда, рассказывая друг другу истории. Рафал описывал ей свою жизнь, рассказывал ей о мире, знакомом ему, но для нее совершенно неведомом и недоступном. В этих исповедях он ни в чем не таился, не скрыл от нее ни единой подробности, ни единого греха, не переоценил ни единой добродетели. Он открывал ей всю правду в этих рассказах. Так же искренна была и она. В эти несравненные часы пред ним раскрывалась вся ее натура, все самые сокровенные ее влечения и чувства. Она становилась простой, кристально чистой, светлой, как ключевая вода, и только все новые прозрачные родники, пробиваясь со дна ее души, преисполняли ее все новой и новой, неисчерпаемой прелести, неповторимой, но всегда одинаково сильной. Неиссякаемым ключом била у нее жизнерадостность, составлявшая подлинную стать и суть ее натуры, всепобеждающее веселье, мудрое, спокойное и бесподобное пренебрежение ко всему, что кажется малым.