Самая темная ночь - Дженнифер Робсон

– Я уже не помню, каково это – купаться в море. Почти забыла. Мне было восемь, когда законы изменились.

– После войны мы сможем ездить куда захотим, – пообещала Нина.

– Сможем. Мы поедем в Париж, я научу тебя говорить по-французски, и мы найдем применение каждой фразе из разговорника в путеводителе, который издали мои мама с папой. Там куча всего полезного – «Вы можете порекомендовать хорошего дантиста?», «В этом отеле есть прачечная?», «В котором часу следующий поезд в Биарриц?»

– Звучит чудесно.

– Но я никогда не буду использовать слова, которые выучила здесь. Никогда в жизни их не произнесу, даже мысленно. Никаких больше oberaufseherin и appell, никаких schnell, steh auf и dumme sau, и у меня снова будет имя, а не номер… Ни единого из этих слов я не скажу. Ни за что. Никогда. После того, как война закончится.[75]

Глава 29

Серые дни сливались воедино, долиной завладела зима, и Нина уже не помнила, как ласкают лицо лучи жаркого солнца. Прошел ноябрь, за ним декабрь, начался новый год, а война все еще бушевала.

Дни в лагере были долгими и одинокими – женщинам на кухне запрещалось разговаривать между собой, а если кто-то из мужчин давал им указания, надо было ответить кивком или сказать ja. Нина работала молча, предаваясь воспоминаниям о счастливых днях и уютных ночах; из прошлого ей улыбались призраки тех, кого она потеряла, а когда терпеть одиночество становилось невмоготу и она тихо плакала за работой, на нее никто не обращал внимания.[76]

Прошло несколько недель, прежде чем она заметила, что один из местных работников, несмотря на запреты, старается помогать ей и другим женщинам-заключенным. Он вел себя очень осторожно, и действовал, лишь когда охранники отвлекались или их не было поблизости, но он все подмечал и всякий раз оказывался рядом, если Нине, к примеру, нужно было отнести тяжелую пирамиду из кастрюль к сушилке. Однажды он спас ее от наказания – Нина пролила на пол воду, а этот человек сказал охранникам, что случайно ее толкнул.

Нина с ним никогда не заговаривала из страха перед охранниками, не решалась даже прошептать ему «спасибо», а если бы он прошел мимо нее во дворе, то и не узнала бы в лицо, потому что из осторожности не смотрела ему в глаза.

Она знала, что его имя Георг – так его называли другие работники-мужчины. Знала, что у него тоже болят руки, потому что он часто массирует артритные суставы, а иногда натирает их мазью из маленькой жестяной баночки.

Георг же знал, что она еврейка, потому что на ее лагерной робе была нашита желтая звезда, и Нина задавалась вопросом, имеет ли это для него значение. Пытались ли ему, как и многим другим, внушить ненависть к евреям, и почему вместо ненависти он проявляет доброту?

Наверное, Георг заметил, что кожа у нее на руках растрескалась от постоянной возни в воде, потому что однажды, когда охранники топтались во дворе, он сунул ей в ладонь свою жестянку с мазью. Баночка была настолько маленькая, что поместилась у нее в ботинке, а за обедом Нина зачерпнула оттуда немножко мази, и та надолго принесла ей облегчение.

Мазь пригодилась и для ожогов Стеллы, и хотя это был, как поняла Нина, всего лишь пчелиный воск с розмариновым маслом без каких-либо целебных добавок и анальгетиков, мазь унимала боль в руках и утоляла душевные муки, давая надежду, пусть и мимолетную, на то, что завтра будет лучше, чем сегодня.

* * *

Мази хватило на месяц. Когда она закончилась, боль в руках вернулась и сделалась такой невыносимой, что через несколько дней Нина решилась на немыслимый поступок – на воровство.

Повара ставили на пол у плиты бидон и сливали туда прогорклое масло, которое уже не годилось для жарки. Когда бидон заполнялся, загустевший жир отдавали в литейный цех, чтобы, как сказала Стелла, использовать в качестве смазки для машинного оборудования.

Баночка из-под мази, подаренная Георгом, вмещала совсем малый объем, не больше унции. Пропажи такого количества жира из бидона никто бы и не заметил. Нине требовалась всего лишь эта жалкая унция непригодного для готовки жира.

Ей удалось зачерпнуть сколько было нужно, так, что никто не заметил, но когда она прятала полную жестянку в ботинок, мимо прошла охранница и, должно быть, увидела металлический отблеск вещицы у Нины в руке. Возможно, она подумала, что Нина хочет украсть нож.

Охранница вырвала банку у Нины из рук, открыла и нахмурилась, рассматривая содержимое. Затем она положила жестянку в карман, развернулась и ушла, а Нина решила, что ей очень повезло, раз в качестве наказания у нее всего лишь отобрали баночку.

Но радость не продлилась и нескольких минут.

– Sie möchte dich oben sehen. In ihrem Quartier, – сказала охранница, вернувшись, и, еще до того, как женщина договорила по-немецки, Нина поняла, что ее отведут к oberaufseherin Клап. [77]

Нина шла за охранницей по лестнице и по полутемному коридору к владениям старшей надзирательницы, и внутри у нее все переворачивалось от ужаса перед грядущим наказанием.

Клап дремала, развалившись в удобном кресле и положив вытянутую правую ногу на скамечку. Когда Нина с конвоиршей переступили порог, она как будто даже испугалась от неожиданности – вздрогнула и поджала губы, а в сонных глазах мелькнула боль. Нина подумала, что эта женщина злоупотребляет спиртными напитками, которыми тут наверняка снабжают персонал.

Как давно она не бывала в местах, где все устроено так… по-домашнему. Кроме кресла с мягкой обивкой и скамеечки для ног, в этой комнате были стол и стул, печурка, от которой исходило такое тепло, что у Нины сразу возникло покалывание в озябших пальцах, и лампа с вычурным стеклянным абажуром. Розоватый свет лампы, казалось, исходил из другого мира.

– Подойди, – велела Клап. – С чего это ты решила, что здесь позволено воровать?

Нина ответила не сразу от удивления, потому что oberaufseherin заговорила с ней по-итальянски, а не по-немецки.

– Отвечай! – рявкнула старшая надзирательница.

– Я взяла немного жира, чтобы смазать руки. У меня кожа потрескалась. А у моей подруги все руки в ожогах.

– Врешь.

– Если ее ожоги не обработать, они загноятся. У нас у всех в бараке есть ожоги, болячки, язвы или обморожения, которые могут стать причиной серьезной болезни.

– Какое мне дело до вашего здоровья?

– Вам, должно быть, есть дело до того, что скажет ваше руководство. Если никто из нас не