Седьмой лимузин - Дональд Стэнвуд

— И, кроме того, в Берлине слишком холодно для таких чудачеств. Если внизу теплое белье, тогда другое дело…

Бугатти, сидевший с каменным лицом, в конце концов выдавил из себя улыбку, но заводить разговор о том, что скоро к нему в двери постучится целый караван киношников, сейчас было явно не время.

Впрочем, достаточно скоро свечи прогорели, что, согласно старинному обычаю, означало: дамам пора в одну сторону, мужчинам — в другую. Дамы удалились, а Элио с Гривеном поднялись в кабинет Бугатти, чтобы в мужской компании выпить с хозяином коньяку и выкурить сигару. Правда, от сигары Гривен отказался, а коньяк едва пригубил — как раз сейчас лишняя капля спиртного могла погубить все.

Патрон удобно уселся за письменным столом. Он вовсю дымил сигарой, но, кажется, не затягивался.

— Ну вот, господин Гривен. Могу ли я называть вас просто Карлом? Королевский лимузин произвел на вас должное впечатление. Я всегда чувствую такие вещи.

Портфель, лежавший сейчас у Гривена на коленях, как бы указывал ему, в каком направлении вести разговор, хотя надобности в лишнем напоминании и не возникало. Даже сейчас Гривен чувствовал, как машина откликается на каждое его движение, откликается, как партнерша по флирту, который по сердцу обоим.

— Передайте Гизелле, чтобы она не ревновала.

Они рассмеялись, причем Бугатти — с еще большей сердечностью; словно он получил последнее подтверждение тому, что пора войти и в последнюю дверь. Время заканчивать флирт и устраиваться в постели.

— Нам с Люсиндой просто снится эта машина, мы мечтаем о ней днем и ночью. Мы не специалисты и, уж точно, не конструкторы. Вот почему нам понадобилась чужая помощь. Эти рисунки дадут вам определенное представление о том, чего именно нам хочется.

Гривен разложил на письменном столе привезенные бумаги. Элио, почтительно остановившись за спиной у Бугатти, рассматривал их чуть издалека. Ничем не выдавая собственных чувств, Бугатти бесконечно долго всматривался в первый рисунок, затем перешел к следующему.

— Я осознаю, что стиль не вполне соответствует вашему…

— Можно сказать и так.

Патрон постучал по листу кончиком пальца, как будто пытаясь определить, что под него подложено. Придвинул поближе настольную лампу. О Господи, казалось, каждый лист вопиет одно и тоже: «Зигхайль!» Гигантский ландолет с открытой кабиной для водителя и с раздвижными стенками основного салона — с тем, чтобы Гели в ходе поездок нагуляла еще больше румянца на своих и без того красных щеках.

Элио отчаянно поспешил на помощь Гривену.

— Это недурно, Карл. Просто тут кое-что не вышло.

Бугатти, подняв голову, холодно посмотрел на Элио, давая тому понять, чтобы он замолчал.

Затем он повернулся к Гривену и тот почувствовал, что взгляд Бугатти прожигает его насквозь.

— Да, я бы сказал, это весьма… характеризует вас. Знаете ли, господин Гривен, вы со всем своим декадентством на самом деле типичный сторонник Германской империи.

Гривен мучительно ухмыльнулся.

— Значит, мой вкус выдает меня с головой?

— Ваш, вы говорите, вкус? — Бугатти в задумчивости почесал подбородок. — Боюсь, что так. Так вы говорите, все это явилось вам во сне?

— Ну, это было образное выражение.

Патрон указал карандашом на один из рисунков.

— Вот уж не подумал бы, что небесно-голубой — это ваш цвет.

— Это уступка Люсинде, — пробормотал Гривен. И он был в известной мере честен. Даже сейчас у него в голове звучали ее слова. Ну же, Карл, давай удивим старину Адольфа! Убеждена, что Гели это понравится. В конце концов, худшее, что сможет сделать Гитлер, — это покрасить машину заново.

— Хотелось бы мне познакомиться с вашей фройляйн. Она была так красива на экране — в вашей фильме о деньгах, которые она теряет и находит. — Бугатти отодвинул от себя рисунки и окинул их взглядом с некоторого расстояния, причем все разом. — Надеюсь, вы не против, если вам придется сделать несколько уступок и мне тоже. Точно так же, как я сам не смог бы от начала до конца написать… как вы это называете?… сценарий. — Он постучал пальцем по одной детали на рисунке, потом по другой. — Это вот, например, просто невозможно. И эта линия крыши! В ней нет ничего чистого, ничего гармоничного. Вот, позвольте показать вам.

Достав из нижнего ящика стола чистый лист бумаги, Бугатти начал быстрыми решительными штрихами набрасывать силуэт королевского лимузина. Гривен наблюдал за ним словно бы откуда-то издали, но тем не менее испытывал потрясение.

— Вот, видите? Так будет легче. Из силуэта уйдет нечто лошадиное.

Если бы право решать принадлежало ему самому, Гривен бы согласился. Новому рисунку была присуща элегантность, внутренняя цельность, — все, что угодно, кроме отпечатка гитлеровской натуры.

И они оба улыбались ему, глупцы, полные здравомыслием. Гривен попробовал было открыть рот: а вдруг и ему удастся сказать что-нибудь разумное?

— Я… я прошу прощения, господин Бугатти. Я не могу устоять перед вашими рекомендациями. Но мне надо не упускать из виду и кое-что другое. — Гривен заметил, что в поисках сочувствия и понимания обращается уже к Элио. — Вам ведь известно: если Люсинда что-нибудь надумает…

Да, Элио это было известно, но поверил ли он Гривену? И он, и Бугатти? Сейчас эти двое играли в одной команде. Гривен поднялся.

— Трудный выдался денек. Разве нам обязательно решать все сразу? — Он указал на источник своих волнений. — Мне хочется показать ваши наброски Люсинде. Через какое-то время она, мне кажется, согласится с вами.

Бугатти свернул в трубочку свои рисунки и передал их Гривену.

— Если вы не возражаете, ваши оригиналы я пока подержу у себя. Надо будет изучить их потщательней. — Изучал он с не меньшей тщательностью и самого Гривена, словно хотел найти ошибку в первоначальном проекте. — Наверняка нам всем хочется одного и того же. Самый красивый королевский лимузин, какой только можно создать. И если мы согласимся на этом, то с мелкими деталями можно и обождать.

— Разумеется!

Наконец, кто-то вновь накачал в эту комнату воздух. Но сколько часов, сколько дней уйдет на то, чтобы найти контакт с Цюрихом? И передать новости господину Бауду? Но ладно, сперва одна психическая пытка и только потом другая. Пока необходимо закрепить наметившуюся сделку.

Гривен еще раз полез в портфель и достал оттуда заверенный чек, полученный в собственном банке и собственноручно подписанный. Чек был на сто тысяч франков.

— А вот и приданое.

— Спасибо… Карл. — Бугатти, сложив чек пополам, сунул его в нагрудный карман, затем подал Гривену руку, теплую и сухую. — По крайней мере, за нее не обидно.

— Я убежден, что мы оба будем ею гордиться.

— Что? А, ну да, конечно. Но я-то имел в виду вашу фройляйн. Должно быть, замечательная женщина, если ей удается вдохновить мужчину на такой поступок.

— И на такое послушание, — добавил Элио. На этот раз улыбнуться было не просто, но Гривен все-таки выдержал это испытание. Пусть думают, что им угодно. Карл Денежный Мешок, приносящий свободу воли в жертву взбалмошной дамочке. Да на самом деле они ему и завидуют; разве любой мужчина, опускающийся на колени перед своей дамой, не ведет себя точно так же, как он?

Тем не менее, даже после того, как они с Элио уже пожелали Патрону спокойной ночи, Гривен предавался тревожным размышлениям о собственной жизни. И Гитлер, и Бугатти озадачили его одним и тем же вопросом. Оба требовали, чтобы королевский «Бугатти» выглядел так, как угодно лично ему. И обоим он ответил одно и то же.

Мне надо спросить у Люсинды.

Глава тридцатая

К собственному отчаянию Люсинда обнаружила, что, когда Карла нет рядом (а вернее, когда он находится вне досягаемости) — она не ведает ни полноты бытия, ни просто покоя. Прошло всего два дня — и еще через два он вернется обратно, — а за ней, казалось, уже начал повсюду гнаться Голем его отсутствия.

Ночь приводила за собой демонов одиночества. Днем она была занята людьми и делами в студии: туалеты, косметика, эти смехотворные уроки сценической речи. Позолоченной мельницей называл царящую в студии суету Эрих. Вчера он пригласил ее на ленч, вдохновившись, судя по всему, приближением заветной даты — 3 октября. Но говорил главным образом о Карле — о его гениальности, проявляющейся на съемках, об исключительно хорошем вкусе, свидетельство которого — покупка королевского «Бугатти». И все это он говорил, обкуривая ее сигарным дымом.

Люсинда приготовила себе блюдо холодной свинины, взяла вина и вернулась в гостиную. Села, скрестив ноги, на диван и принялась лихорадочно пощипывать и похлебывать. Диван она перевезла сюда с прежней квартиры, вместе с креслом от Бройера и с литографиями Георга Гросса, — но все это были только исключения, подтверждающие общее правило, все это были жалкие крохи ее прошлой жизни, которые ей дозволено было прихватить с собой в мир Карла.