Карпинский - Яков Кумок

Дом ученых, первый в нашей стране (а с таким назначением и первый в мире), начал работать. «Освобожденные от хозяйственных забот, — писалось в отчете, — окруженные уходом, обеспеченные теплом, продуктами и светом ученые находят здесь то, чего они лишены у себя дома и что создает им возможность работать».

Это не были пустые слова, постепенно — правда, гораздо медленнее, чем всем хотелось бы, — жизнь начала выправляться, болезни, голод и ненастья стали собирать все меньшую жатву, стали отступать, и все поняли, сколь благодетельны заботы КУБУ и Дома ученых. Тотчас продукция научная выросла, что и дает право считать возникновение этих организаций заметной вехой в научной и культурной жизни тех лет. Вскоре при Доме ученых возникли мастерские — сапожная, портняжная, а еще через некоторое время оборудовали парикмахерскую, баню и прачечную...

Теперь, когда читатель близко познакомился с пайками и нормами, он, надеемся, по достоинству оцепит роскошный подарок, преподнесенный Александру Петровичу Карпинскому 15 декабря 1921 года коллегией Наркомпроса.

Из протокола заседания:

«Слушали: Об ознаменовании юбилея президента Российской Академии наук А.П.Карпинского.

Постановили: Ввиду мировых заслуг президента Российской Академии наук А.П.Карпинского и в ознаменование исполняющегося 75-летия его жизни считать необходимым:

1) просить ЦеКУБУ установить для него обеспечение в возможно высокой норме».

Вот что самое щедрое и от всей души смогла преподнести коллегия. И это выдвинуто первым пунктом. Были и другие пункты. Один из них — издать сборник «имени Карпинского».

Увы, этот пункт так и не был никогда осуществлен.

Пытались, видно: в архиве академии сохранился изготовленный в типографии титульный лист сборника. Но подоспели, наверное, другие срочные дела — о сборнике забыли...

Мы не знаем, получил ли к 26 декабря Александр Петрович «обеспечение в возможно высокой норме», но доподлинно известно, что в этот день — день его рождения — был накрыт стол в его квартире, собрались друзья, и Владимир Андреевич Стеклов произнес спич, который присутствующие нашли блестящим. Как известно, спич — это импровизированный тост, но импровизация — тоже давно известно — лишь тогда удается, когда она хорошо подготовлена. Поэтому ничего удивительного нет в том, что в архиве Стеклова отыскался черновик его застольной речи.

«...Редкая исключительная гармония, — произнес Владимир Андреевич после вступительных фраз и напоминания присутствующим, что юбиляр первый выборный президент и первый, которого «не место красит» на этом посту, а «он место», — как ученый, Вы приобрели мировую известность. Ваши труды по геологии почитаются классическими. Вы стоите во главе современных геологов. Как человек, Вы вызываете всеобщие симпатии по необычайной доброте, деликатности и мягкости Вашего характера и вместе с тем непрестанно проявляете те самые чувства чести и внутреннего достоинства, которые так высоко ценил наш Коперник геометрии — гениальный Лобачевский. Наконец, Ваша физическая, так сказать, энергия и бодрость поистине удивительны. Я решительно затрудняюсь, чего Вам пожелать, когда Вы, кажется, достигли уже всего, чего пожелать можно. Всякое пожелание выйдет плоским и банальным. Для Вас надо придумать что-то особенное, но что? Разве пожелать бессмертия... Так физического бессмертия желать нелепо, а духовное бессмертие Вы уже обеспечили как своими выдающимися учеными трудами, так и своими личными качествами как человека».

Воистину, старая гвардия академиков знала толк в красноречии!

Глава 12

«...Тем любезен я народу...»

В этом вздыбленном мире, в разворошенном и взвеянном быту, в котором только-только начало все оседать и укладываться, взвалил на свои плечи Александр Петрович еще одно дело, которое званием президента не понуждалось, но таинственно с ним сопрягалось; понуждалось же оно милостью сердца и было делом милосердия. Александр Петрович не стыдился старомодного слова — чаял же и Пушкин найти бессмертие в памяти людской не красотой стихов своих, а тем, что милость к падшим призывал... Падшим — не значит опустившимся, сбитым с жизненной тропы и придавленным несчастьем, но и к таким! И ко всем, кто молит о помощи. И кто молчит в своей беде...

И как когда-то академики почувствовали, что им есть вокруг кого объединиться и поручить важнейшую заботу о науке, так и теперь те, кого корябнуло горе, потянулись к Александру Петровичу.

Имя Пушкина не случайно соскользнуло здесь с пера, потому что опять-таки загадочно (но если вдуматься — правомерно) все сплетается: милосердие с собиранием культурных сил, разбросанных войной и несчастьями, а собирание — с бережением традиций вековой культуры народа, а сохранение традиций как же оторвать от имени Пушкина? Да этим именем оно и должно освящаться! И вот в 1918 году (а каков он был, не стоит напоминать), 20 апреля, то есть еще до того, как Советская власть предоставила академии ассигнования и, следовательно, выкроив деньги из нищенского своего бюджета, академия открывает Пушкинский Дом, ныне всемирно знаменитый своими коллекциями и трудами. Основан он был в 1905 году и тогда же начал принимать пожертвования: автографы, картины, книги пушкинской эпохи, мебель, предметы одежды. Теперь академия включала его в число своих институтов. Надо было подыскать здание. По соседству с новой библиотекой академии, по поводу которой столько споров было с военным ведомством, находилось здание бывшего Таможенного департамента; «три старца» (среди которых особенно рьяно по делам Пушкинского Дома ходатайствовал Ольденбург) отвоевали его.

Честь открытия Дома предоставлена была президенту.

«Благодарная память величайшего нашего поэта не померкла, несмотря на проявлявшееся иногда отрицательное к нему отношение, — намек на нигилистические высказывания футуристов и иных литературных группировок; дальше Александр Петрович вспоминает, как оценил Пушкина Достоевский в своей знаменитой речи. — Пусть культурное значение Пушкина и его мысли все более и более выясняется с развитием нашей народной культуры. Я прошу вас почтить память гениального поэта вставанием».

Тут культурное значение Пушкина поставлено в связь с развитием народной культуры — это удивительно верно: чем шире она развивается, тем глубже раскрытие пушкинской мысли. Без всяких скидок нужно сказать, что пушкиноведение так и эволюционировало с развитием и углублением народной культуры — истинное пушкиноведение, не накопление автографов, а постижение культурного феномена, заключенного в творчестве поэта. И, поняв так Пушкина, узрев в его духовном наследии перевал русской культуры, переход из прошлого в будущее, приобретший такое жизненно важное значение в восемнадцатом и в последующие пореволюционные годы, мог ли Александр Петрович не сознавать, что Пушкин всегда «в минуты роковые мира сего» будет служить опорой для истинно культурных сил страны?