Дом - Беккер Эмма

На дворе декабрь, я и Лоренц только что закончили заниматься любовью, и теперь я ворчу по поводу рождественских праздников. Они неумолимо приближаются, а с ними вместе, сверкая и блестя, — вся моя семья и дьявольские родственные обязанности по случаю рождения младенца Иисуса: подарки, ужин, сочельник… Я пытаюсь втянуть Лоренца в разговор, и желательно, чтобы он был на моей стороне, но мужчина не перестает улыбаться, скрестив руки за головой, уставившись на красную лампочку над нами.

— Я думаю, что это Рождество будет хорошим, — бросает он мне под конец.

— Ах так? С чего же?

— Моя девушка беременна, — отвечает Лоренц, и его щеки вмиг розовеют.

Он становится похож на жену, объявляющую мужу о своей беременности. И, словно я была этим самым мужем, я чувствую, как моя грудь наполняется эйфорией:

— Неправда!

— Правда! Это близнецы!

Лоренц так прям и сияет. Мы оба на седьмом небе от счастья: он и я. Говорим о его девушке, для которой это первая беременность. У него самого уже есть два взрослых сына, и от осознания того, что скоро родятся две крохи, он молодеет лет на двадцать.

Вначале я все же немного ошеломлена где-то глубоко внутри тем, что порыв желания, то есть радости, направляет будущего отца не между ног своей беременной жены, а в пустой и настолько равнодушный, насколько это только возможно, живот другой женщины. То, что эта женщина — проститутка, не имеет ни малейшего значения.

В Париже несколько десятков месяцев тому назад у меня были тайные и, поверьте мне, доставлявшие незначительное удовлетворение отношения с женатым мужчиной. Этот мужчина, уточняю, не фигурирует ни в одной из моих предыдущих книг, в общем — один из многих. Этот сорокашестилетний мужчина женат с двадцати лет, и в этом возрасте у него родился первый сын. Однажды вечером мы встречаемся по-быстрому (это было нашим любимым вариантом). Я спрашиваю у него точную дату рождения его ребенка, а он вместо этого рассказывает мне одну историю: той ночью молодой отец выходит из клиники в состоянии транса, его всего трясет оттого, что он только что держал в руках маленький красный рыдающий сверток — своего сына. Возможно ли это? У него-то? Сын? Нет в этом мире более мощного чувства радости и тревоги, не существует более заразной эйфории. Даже экстази не идет ни в какое сравнение, а он-то щедро его опробовал. Ничто не заставит вас так влюбиться во все: в Париж, в мир, даже в Бога, который вдруг странным образом кажется существующим. Мужчина покупает вино и садится на свой мотоцикл, едет через весь город, и рот его расплывается в широкой улыбке. И куда, вы думаете, он едет?

Направляется он в квартиру девушки, с которой трахался в дополнение к своей благоверной и чье имя помнит только потому, что именно она была с ним в тот вечер, когда он стал отцом. Он с бутылками под мышкой поднимается по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Берет девушку со спокойствием и мужественностью императора. В это время его жена с синими кругами под глазами и надувной подушкой под ягодицами ощущает биение своего сердца в месте разреза эпизиотомии. Вот что приходит мне на ум, и ему тоже, потому как он тихо посмеивается:

— Странно, да? Я задавался вопросом, не тварь ли я. Мне часто случалось вести себя как мерзавец, я не пытаюсь обелить себя. Но мне тяжело объяснить, что я чувствовал в тот вечер. Во мне было столько любви, так много ее. Мне казалось, что я лопну. И мне нужно было поделиться ею с кем-то. Виктория была в клинике, она устала…

— А твои друзья?

Мой тон более суров, чем я сама, потому что нечто первобытное во мне понимает парадокс этого мужчины, во всяком случае хочет его понять. Есть в этом что-то несомненно человечное, может, даже трогательное.

— Да, мои друзья… Мы с ними увиделись после. В тот момент мне не то было нужно. Мне нужна была женщина. Ты понимаешь?

— Женщина, но не твоя жена. Не та женщина, с которой у тебя дети.

— Предполагаю.

— Ты не думаешь, что это был страх? Я хочу сказать, что ты отчаянно цеплялся за то, что больше остального напоминало тебе свободу в тот самый момент?

— Конечно, — отвечает он послушно. — Я умирал от страха. И что-то в этой любви было страшное.

Да. Что-то похожее на захлопывающийся капкан, очень мягкий и комфортный капкан, в котором ты мог бы с удовольствием задремать. Возможно, до конца своей жизни. Ощущение того, что сама любовь — это капкан. И от этого мы идем трахать других, потому что этот глоток воздуха, в отличие от того капкана, не кружит голову, не подкидывает вас на километры ввысь над простыми смертными. Это ли плата за то, чтобы иметь хорошего отца, присутствующего отца, влюбленного в свою жену и детей? Оставаться в неведении или понять, что сумасшедшая любовь, смешавшись со страхом оплошать, может сделать молодого отца неверным?

Что он сказал своей любовнице? Что можно сказать любовнице? До какой степени можно признать, что нам страшно? Что, может быть, мы совершили ошибку? Возможно, эрекция, пронзающая эту тревогу, достаточное признание, если уж на то пошло.

Я прекрасно вижу, что Лоренц немного смущен тем, что находится здесь со мной, а не у кровати своей жены, которую тяжело протекающая беременность принуждает оставаться в лежачем положении на протяжении шести месяцев. И речи в данный момент не может быть о сексе, ну или же это нужно делать очень мягко, очень аккуратно. Даже предприняв все меры предосторожности на свете, когда знаешь, что малейший поворот ставит в опасность жизнь двух плодов, предполагаю, что внезапно член начинает казаться тебе самому слишком толстым или слишком длинным, и ты начинаешь трястись, проникнув глубоко.

(Находясь в процессе написания этих строк в тысяче километров от Дома и моего статуса проститутки, я повторяю про себя: Боже, ниспошлите мне легкую беременность. Ниспошлите мне счастливую беременность, полную чувств, беременность, которую можно и нужно будет встряхивать порой. Для женщины так страшно стать вдруг телом, целиком и полностью предназначенным для поддержания жизни ребенка. Страшно, когда тебе предписывают эту серьезную роль, страшно чувствовать кишащие вокруг тебя тени женщин с порожними животами, чувствовать тихий страх, хватающий за горло твоего партнера, и знать, что именно то, что ты Жена и Единственная, приговаривает тебя к роли жертвы измены.)

Вернусь к моему отправному пункту, пусть ничто и не доставляет мне большего удовольствия, чем отступления. Кажется, что с небольшой долей прагматизма можно было бы сказать, что проститутки — это своего рода Uber-любовницы для буржуазных пар. А почему бы и нет? Сто шестьдесят евро в неделю — это мелочь по сравнению с общей стоимостью не совсем позорного номера в отеле, шампанского, трат на обеды и ужины, подарков — в общем, на все глупости, предназначенные для того, чтобы сгладить и приукрасить тот факт, что женатый мужчина никогда не уйдет от своей супруги. Такое вложение денег кажется лучше по всем параметрам. Мне понадобилось время, чтобы понять, что, по мнению многих мужчин, мой статус — статус проститутки — будет решающим аргументом, который они представят своим партнершам, если вдруг однажды, бог знает каким образом, их поймают с поличным.

Есть, конечно же, и те, что приходят просто заняться любовью. Их мне тоже сложно понять. В частности, сейчас я думаю о том молодом динамичном начальнике, с которым порой доходит до того, что он звонит, чтобы предупредить о своем скором приходе. Хочет, чтобы я была готова, умыта и свежа. В первый раз меня это прилично взбесило. Он улыбнулся и объяснил, что если есть возможность проводить тут меньше получаса, то он все сделает так, как нужно.

И, кстати, с ним часто так и выходит. Он прыгает в душ и, как только заходит в комнату, задрав глаза к потолку, трахается так, будто вселенная разрушится с минуты на минуту. Это как короткое наводнение, после которого он всплывает немедля. Пока я перевожу дыхание в кровати, он уже натягивает обратно свои штаны и застегивает ремень. На губах у него улыбка человека, получившего хорошую услугу. Он не принимает повторный душ, предпочитает делать это дома, спокойно. Порой я все же вытягиваю из него пару фраз. У него есть девушка, которую он любит, но от которой он устал, как устают от всего. Походы в бордель — его вредная привычка, он бы с удовольствием отказался от нее, ведь она обходится ему в кругленькую сумму. Но не из-за денег он приходит и улетает как торпеда. С этим не ошибешься. Он как подсевший на героин выходец из благородного дома, опустившийся до этого по какой-то омерзительной случайности. Ни разу никоим образом он не чувствовал связи между собой и братьями по несчастью. Раз в неделю ему приходится смешиваться с этим сбродом, чтобы получить дозу, но на это он отводит немного времени. Туда-обратно: в спешке и не без презрения, ненавидя себя при мысли, что удовольствие может читаться на его лице, убеждая себя, что это в последний раз. Однако такого не бывает. Доказательство? Мы продолжаем говорить друг другу «до свидания». Пару раз на наших встречах мы говорили о его девушке, о том, что не так или стало не так. Не скука ли убивает то, что, казалось, всегда будет приносить удовольствие? Если существует архетип проститутки, то должна сказать, что подружки и жены тоже сделаны из одного теста. И эпитафия на могилах, где они покоятся по полчаса пару раз в месяц, полна серьезных слов: когда-то я была мечтой, потом я стала единственной и умерла от этого.