Дом - Беккер Эмма

Я хотела написать — чувствую это на кончиках своих пальцев, — что наше изнеможение должно быть похожим на усталость нянечки, которую заставляют беспрерывно играть с чужими детьми и потакать всем их прихотям, сдерживая то, как она сыта всем по горло. Бог свидетель, для меня оба занятия требуют одинаковой нешуточной энергии, одинакового отрешения. Но я сильно сомневаюсь, что на этой планете существует усталость, сравнимая с усталостью проститутки, даже среди профессий, больше остальных требующих физической отдачи. И это не говоря об умственной энергии, мобилизуемой для того, чтобы поддерживать беседу с восемью разными мужчинами, быть одинаково любезной и улыбчивой с каждым из них, а для этого нужна титаническая энергия!

Никто не знает, насколько голова соединяется с телом после восьми мужчин, насколько устает вагина. Никому не понять, что значит открывать эту вагину по заказу и сдерживать гнев при каждом ударе мужской задницы: каждый раз, когда член бьет по ее дну, как новый удар кулаком по лицу насмерть забитого человека, потерявшего способность двигаться и чувствовать. По правде, мы перестаем что-либо чувствовать. Или чувствуем только плохое: то, что осталось от бодрствующих нервов, отныне передает мозгу только сигнал о вторжении, дискомфорт, грозящий стать мучительным, примерно такой, как был в эпоху, когда не существовало интимной смазки. И это — насилие над самим собой тоже, самоотречение, с которым ты вводишь внутрь себя смазку, чтобы эта штука входила туда вопреки всему, чтобы подавить автоматические рефлексы сжатия мышц. Чтобы хотя бы та улыбка сохраняла свой блеск, когда лицу уже тяжело улыбаться. Мы, женщины, сами навязываем себе это насилие, повторяя, что эта дырка уже сделана, что сделана она именно с этой целью и, даже если для тебя это уже восьмой раз за сутки, для него — это кульминация дня. Другой не будет. Подумай о нем, подумай о нем, потому что мысли о деньгах не утешают. Это умение жертвовать собой толкает нас на то, чтобы подставить другую щеку, чтобы хоть один из нас был счастлив.

Почему я задумалась об этом именно сегодня? Да потому что запуталась в своем расписании и вместо того, чтобы прийти к двум часам, как я сказала домоправительнице, я пришла ровно в десять утра. За то время, что мне понадобилось, чтобы осознать свою ошибку, встречи со мной расписали вплоть до самого конца смены, и с учетом того, что в последнее время я часто отменяла, у меня не хватило наглости начать менять расписание без всякого резона. Смена длиной в одиннадцать часов — мои сестры, работающие в кафе, сказали бы, что это пытки, но, когда ты работаешь в публичном доме, к этому ощущению добавляется впечатление, что весь мир решил проявить по отношению к тебе полную бесчеловечность. В первую очередь это мужчины, но отнести сюда можно и домоправительниц, из благих побуждений загрузивших меня работой.

На кухне я встречаю Генову, которая только начала свою смену. Она не спеша наносит макияж, рассматривая свое отражение в маленьком двухстороннем зеркале, подвешенном над столом. Я курю, сидя напротив нее, тихо восхищаясь многочисленными этапами ее преображения. Сначала она наносит медного оттенка основу для макияжа. Можно было бы подумать, что на ее светлой коже этот оттенок будет слишком бросаться в глаза. Однако вопреки всем ожиданиям ей идет: у нее целая коллекция губок и кисточек, которые превращают два брызга тонального крема в незаметную вторую кожу. Мне бы так никогда не удалось. К тому же она параллельно разговаривает: насколько же естественной должна быть для нее эта процедура! Она делает это так же непринужденно, как я скручиваю идеальный косяк, но это, если уж на то пошло, не решает проблему с цветом моего лица.

— Как дела, Жюстина?

— Хорошо, как у тебя?

— Все отлично, ничего не меняется.

Она быстренько подводит карандашом брови. Похоже на переодевание маленькой девочки в ведьму. Тут есть и серый цвет, и черный, и коричневый — широкими плоскими мазками она творит настоящее чудо. Должно быть, все дело в этой странной губке в форме суппозитория.

— Ненавижу их, — вставляю я внезапно в порыве откровения.

— Ну уж нет!

— Все было бы еще ничего, если бы не заявился этот парень. Есть один такой: я предпочла бы сама заплатить ему, лишь бы он остался дома. Он милый, но я говорила ему, что у меня сегодня нет времени, однако он все же исхитрился и выскреб два часа со мной. У меня весь день испорчен, ты не можешь представить.

— Просто скажи ему это, скажи, что не хочешь видеться с ним сегодня.

— Да, но что делать? Сегодня ты не хочешь его видеть, но, может, в другой раз тебе будет все равно или ты встретишься с ним с удовольствием?

— Но ведь ты спокойно можешь сказать ему и так: «Сегодня у меня нет настроения».

— Да, но это немного смахивает…

Рука Геновы замирает на полпути: она ждет, пока я ищу нужное слово. Им оказывается слово «каприз». Ее брови приподнимаются от одного жирного мазка кайала. Кажется, она смотрит на меня свысока, и я, немного смущенная, вздыхаю:

— Не знаю…

— Слушай, детка, я скажу тебе одну вещь. Возьми мой пример: я занимаюсь этим, чтобы зарабатывать на жизнь. Мне нужно платить по счетам, платить за квартиру, за медицинскую страховку — мне нужны эти деньги, и обычно я не привередлива, когда речь заходит о выборе клиентов. В этом весь принцип, скажем так. Но если я в один прекрасный день выдохнусь, если от этого у меня испортится настроение, я точно знаю, что на следующий день я все отменю и потеряю деньги, которые никто никогда мне не возместит.

— Да, я знаю, что ты права…

— Извини, но мы здесь не круассаны продаем. Мы говорим о человеческом взаимодействии. И иногда, ничего не поделаешь, тебе неохота. Тут и говорить не о чем. Они спокойно могут пожаловаться домоправительнице или даже написать хозяйке, никто не найдет, что добавить.

— Постараюсь сделать так в следующий раз. Сейчас все уже позади, мне уже лучше, но работать одиннадцать часов подряд — это слишком.

— Прекрасно понимаю, о чем ты говоришь.

Она приступила к помаде. Нейтральный оттенок словно лакирует ее полные губы, хоть и не скажешь, что она накрасила их.

Бывают такие дни. Знаешь, когда наступает ночь и ты понимаешь, что всего было просто слишком много. Меня выводят из себя зеркала. Те, что в Золотой комнате, например, вспомнила их? Вот они, можно сказать, новый адский круг. Ты уже изнемогаешь, но должна смотреть в зеркало, на то, как этот тип хватает тебя за ягодицы, за талию, вертит тебя из стороны в сторону… Обычно мне это нравится, нравится, когда секс немного животный. Но в такие дни я чувствую, как во мне поднимается такой гнев, что хочется заорать: «Убери с меня свои чертовы руки, грязный мерзавец!» Понимаешь, о чем я?

Я молчу, довольствуясь тем, что улыбаюсь в ответ Генове, которую я бы никогда не представила теряющей терпение, охваченной той ненавистью к мужчинам, что я чувствую в себе сегодня. Это именно оно. Это как вспышка посреди благих намерений: ты вдруг видишь, как в зеркале отражается поломанная кукла — красивая упругая розовая кожа, придавленная телом зверя. Первобытные звуки убийства: едва различимый голос женщины, раздавленный ревом мужчины. Голос женщины, угнетаемой мужчиной, страдающей под ним от нетерпения и усталости. Сквозь свои волосы я смотрю на занавески, на зеркала, на свет и цветы, на то, как вокруг меня шатается целая комната в выбранном ею ритме. И хочется сказать, что эти декорации лишь попытка стереть из памяти то, что здесь действительно происходит. Неудивительно, что порой на короткий миг реальность возвращается. Комфорт и деликатность на какое-то время могут создать ошибочное впечатление, но наша точка отсчета — это абсолютно не гуманные условия; и это ремесло никогда не было по-настоящему гуманным. Законодательство стоит на стороне проституток и может смягчить условия работы, но это неимоверные усилия, на которые идет общество в попытке подсластить изначальный постулат: проститутка — объект для утех. Возможность для проститутки сказать «нет» довольно ограничена. Да, конечно же, мы можем сказать «нет», особенно в таком месте, как это, но о каком «нет» идет речь на самом деле? «Нет» чему? «Нет» чему в частности?