Теория бесконечных обезьян - Екатерина Звонцова

Чтобы сделать некоторые вещи – пройти в запертое помещение, написать книгу, вылечить серьезную болезнь вроде рака, – есть почти фиксированное количество путей. Но способов, как же продолжить жить после смерти любимого человека, очень, очень много.

И у каждого этот способ свой.

* * *

– Знаешь, что я сделал, после того как ты мне позвонил и сказал, что Варька… ну… упала? Я купил большую бутыль вискаря. И поехал к Арзамасову. Снова. Вечно так. Но я начал кое-что осознавать и уже точно не мог иначе. И… это во многом благодаря тебе.

На плите дрожат синие цветы – газ похож на сорванные васильки. Подрагивают лепестки пламени, становится все теплее, но по-прежнему сквозит из приоткрытого на щеколду окна. Печенье свежее: видимо, не так давно купили, может, для меня – я его люблю. Но я смог к нему лишь притронуться, увериться: крошится, рассыпается нежным сладким песком. И тоже похоже на цветки – желтые, с красным глазком джема, вроде дачной рудбекии.

– К кому ты поехал?..

– Профессор с моей кафедры. Тот самый. Ну, Даниил Юрьевич! Который мой.

– Твой?.. – Чертово воспитание, чертов менталитет. Я до последнего «не понимаю», хотя, судя по всему, пора бы. Анюта на ранних этапах сотрудничества тоже намекала на что-то… двоякое. Но была слишком чопорна, чтобы говорить об этом прямо.

– Я что, не рассказывал? – Джуд хватает печенье, сердито ломает пополам. – Мой: и самый крутой курсач, и куча докладов, и диссеры. И вообще… он, сколько я его знаю, вправлял мне мозги. Не в письменной работе, так по жизни. Книгу, кстати, тоже одним из первых читал, благословил, так сказать, в плавание. Я… ну, я его очень люблю. Если совсем просто.

От него действительно звучит просто, наивно, по-детски – но я улыбнулся бы, если бы мне было хоть чуть-чуть лучше. Вот оно что. Правда ведь, и без Анюты можно было догадаться. Свет – тот, который не маяк, а оружие, – не рождается просто так, даже в тибетских монастырях и глубоких личных потемках. С таким боем бросаться на чужую тьму, осыпать ее искрами могут только те, кто любим и любит на каких-то особых максимумах.

– Да. Ты действительно ничего мне о нем не говорил. Или я не так тебя понял…

– Странно. Я ведь всех долбаю Арзамасовым. Арзамасов просто космос.

– Космос…

Синие цветки все так же ровно светятся в кухонной пустоте. Их четыре, четное число, и это так же правильно – как то, что даже у наглого Джуда, Джуда-ламы, Джуда-Мартовского-Зайца, Джуда-мальчика-без-семьи-и-царя-в-голове есть кто-то, кого он зовет «космос». И кого, скорее всего, никогда не польет из чайника.

– Такой странный космос, ага-а-а. После докторской я, знаешь, сманил его бухать, – оживляется Джуд. – Ну типа «раз впереди у нас больше ничего не предвидится…». Раньше он не соглашался. Все втирал про размывание границ, хотя они давно размылись. – Он усмехается. Встает. Опять лезет в шкаф, ищет коробку с чайными пакетами. – То есть «купи мне по дороге на экзамен кофе, и неважно, что сдаешь не у меня» – это нормально, а «пойдемте отметим мою защиту так, чтоб нас все видели вдвоем» – нет. Но вот после докторской… дрогнула оборона. Мы же теперь еще и коллеги. Есть повод.

– Еще и? – Лучше окончательно увериться, что я ничего не навоображал. – То есть вы вместе. В том самом смысле.

– В том самом. – Он на меня не смотрит, весь замер, даже руки больше не шарят по полке.

– И давно?

– Дольше, чем ты меня печатаешь.

– Это… – странно, но сейчас я, кажется, не вру ни ему, ни себе, – здорово. И смело.

Мне не казалось, что ему важно мое мнение, как и чье-либо еще. Но прямо на глазах его плечи, шея и затылок вдруг расслабляются, а губы, возможно, снова трогает тень улыбки. Он продолжает деловито шарить по полке: ищет то, что в Чайном мире приравнено к богохульству. Все-таки он парадоксально храбр. Нарушает законы что нашей Вселенной, что соседних. И пусть его никогда не настигнет расплата. Пусть. Чтобы не думать об этом, я задаю худой спине и белым вихрам еще один занятный с моей точки зрения вопрос:

– Жень, а эти твои… ну, периодические похождения? Это как, если все так серьезно?

Пусть даже бронтозавру простительно, но мне не хочется, чтобы это выглядело как осуждение. Это и не оно, просто непонимание. Передо мной чудо-юдо, зверь невиданный, дикий, но симпатичный. Мне почти любопытно. Впервые за много дней. И я цепляюсь за эту эмоцию, как за край подоконника, с которого чуть не…

Женя оборачивается, долго и задумчиво смотрит через плечо. Взгляд скептично-усталый: видно, я зря. Я уже думаю капитулировать, но тут он бросает:

– Примерно как сожрать картошку фри раз в сто лет, просто потому что выглядит неплохо, хотя нахер она тебе не сдалась, как и ты ей. Да и вообще. – Тут вид его становится слегка шкодливым: маска снова на лице, жди атаки. – Что ты зовешь похождениями? За кого держишь меня, дорогой издатель?

– Ну…

Воспитание все-таки мешает. Жене, впрочем, и «ну» достаточно: надувшись, палец он поднимает так важно, будто выступает перед своими студентами.

– Танцы, эй, слушай! Танцы же, не секс. Я говорил. Ты не представляешь, как меня иногда… иначе не скажу, распирает, как хочется куда-то это все выплеснуть, как я понимаю всяких высокогорных шаманов с их…

– А «стихи и проза, лед и пламень» в туалете? – подначиваю я. – Шаман…

Но Женя не смущается, лишь морщится.

– Только если Хао Асакура, и не из манги, а из аниме.

Непонятно, но правильнее погуглить потом, чем спрашивать сейчас. Зато вдруг вспоминается наша с Женей вечная шутка про внутреннего демона, вспоминаются и некоторые… нетипичные для него нотки в постах. Особенно в одном старом, про то, как важно в той или иной форме кричать о своей боли. Под той записью многие читатели написали «Спасибо за поддержку» или «Очень светло», а вот меня от каждого абзаца пробирал необъяснимый озноб, будто я что-то то ли подглядел, то ли подслушал. Возможно, и танцы – крик, и импульсивные выходки Жени – крик, и даже эта самая, черт ее подери, картошка…

– А до картошки редко доходит, и я никогда не лезу сам, – наконец отвечает он, всякая шкодливость с лица стирается, и следующие слова я едва слышу: – Думаешь, в другой стране такое бы было?

– А что тебе страна?.. – Я невольно вздыхаю. Картошка фри, танцы, шаманизм… Ох уж это поколение гурманов-эпикурейцев-философов. Почему нельзя без метафор?

Женя продолжает на меня смотреть, забыв о чае. Теперь я точно уверен: он не злится, не обижается, а