Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Конец прекрасной эпохи

Потому что искусство поэзии требует слов,я – один из глухих, облысевших, угрюмых пословвторосортной державы, связавшейся с этой, -не желая насиловать собственный мозг,сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоскза вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накалв этих грустных краях, чей эпиграф – победа зеркал,при содействии луж порождает эффект изобилья.Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,стены тюрем, пальто; туалеты невест – белизныновогодней, напитки, секундные стрелки.Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовойчугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.Даже стулья плетеные держатся здесьна болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но ихнемота вынуждает нас как бы к созданью своихэтикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,то ль пятерка шестых остающихся в мире частейчересчур далека. То ли некая добрая феянадо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.Сам себе наливаю кагор – не кричать же слугу -да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,паровоз с кораблем – все равно не сгоришь от стыда:как и челн на воде, не оставит на рельсах следаколесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;но не спит. Ибо брезговать кумполом сныпродырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в тевремена, неспособные в общей своей слепотеотличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен – это зоркость к вещам тупика.Не по древу умом растекаться пристало пока,но плевком по стене. И не князя будить – динозавра.Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топорада зеленого лавра.

Дидона и Эней

Великий человек смотрел в окно,а для нее весь мир кончался краемего широкой, греческой туники,обильем складок походившей наостановившееся море.Он жесмотрел в окно, и взгляд его сейчасбыл так далек от этих мест, что губызастыли, точно раковина, гдетаится гул, и горизонт в бокалебыл неподвижен.А ее любовьбыла лишь рыбой – может и способнойпуститься в море вслед за кораблеми, рассекая волны гибким телом,возможно, обогнать его... но он -он мысленно уже ступил на сушу.И море обернулось морем слез.Но, как известно, именно в минутуотчаянья и начинает дутьпопутный ветер. И великий мужпокинул Карфаген.Она стоялаперед костром, который разожглипод городской стеной ее солдаты,и видела, как в мареве костра,дрожавшем между пламенем и дымом,беззвучно рассыпался Карфаген

задолго до пророчества Катона.

Отрывок

Из слез, дистиллированных зрачком,гортань мне омывающих, наружуне пущенных и там, под мозжечком,образовавших ледяную лужу,из ночи, перепачканной трубой,превосходящей мужеский капризнак,из крови, столь испорченной тобой,– и тем верней – я создаю твой призрак,и мне, как псу, не оторвать глазаот перекрестка, где многоголосоостервенело лают тормоза,когда в толпу сбиваются колесатроллейбусов, когда на красный светбежит твой призрак, страх перед которымприсущ скорее глохнущим моторам,чем шоферам. И если это бред,ночной мой бред, тогда – сожми виски.Но тяжкий бред ночной непрерываембудильником, грохочущим трамваем,огромный город рвущим на куски,как белый лист, где сказано «прощай».Но уничтожив адрес на конверте,ты входишь в дом, чьи комнаты лишайзабвения стрижет, и мысль о смертиприюта ищет в меркнущем умена ощупь, как случайный обитательчужой квартиры пальцами во тьмепо стенам шарит в страхе выключатель.

Из «Школьной антологии»

1. Э. Ларионова

Э. Ларионова. Брюнетка. Дочьполковника и машинистки. Взглядомнапоминала взгляд на циферблат.Она стремилась каждому помочь.Однажды мы лежали рядомна пляже и крошили шоколад.Она сказала, поглядев вперед,туда, где яхты не меняли галса,что если я хочу, то я могу.Она любила целоваться. Ротнапоминал мне о пещерах Карса.Но я не испугался.Берегувоспоминанье это, как трофей,уж на каком-то непонятном фронтеотбитый у неведомых врагов.Любитель сдобных баб, запечный котофей,Д. Куликов возник на горизонте,на ней женился Дима Куликов.Она пошла работать в женский хор,а он трубит на номерном заводе.Он – этакий костистый инженер...А я все помню длинный коридори нашу свалку с нею на комоде.И Дима – некрасивый пионер.

Куда все делось? Где ориентир?И как сегодня обнаружить то, чемих ипостаси преображены?В ее глазах таился странный мир,еще самой ей непонятный. Впрочем,не понятый и в качестве жены.Жив Куликов. Я жив. Она – жива.А этот мир – куда он подевался?А может, он их будит по ночам?..И я все бормочу свои слова.Из-за стены несутся клочья вальса,и дождь шумит по битым кирпичам...

2. О. Поддобрый

Олег Поддобрый. У него отецбыл тренером по фехтованью. Твердоон знал все это: выпады, укол.Он не был пожирателем сердец.Но, как это бывает в мире спорта,он из офсайда забивал свой гол.Офсайд был ночью. Мать была больна,и младший брат вопил из колыбели.Олег вооружился топором.Вошел отец, и началась война.Но вовремя соседи подоспелии сына одолели вчетвером.

Я помню его руки и лицо,потом – рапиру с ручкой деревянной:мы фехтовали в кухне иногда.Он раздобыл поддельное кольцо,плескался в нашей коммунальной ванной...Мы бросили с ним школу, и тогдаон поступил на курсы поваров,а я фрезеровал на «Арсенале».Он пек блины в Таврическом саду.Мы развлекались переноской дрови продавали елки на вокзалепод Новый Год.Потом он, на беду,в компании с какой-то шантрапойвзял магазин и получил три года.Он жарил свою пайку на костре.Освободился. Пережил запой.Работал на строительстве завода.Был, кажется, женат на медсестре.Стал рисовать. И будто бы хотелучиться на художника. Местамиего пейзажи походили на -на натюрморт. Потом он залетелза фокусы с больничными листами.И вот теперь – настала тишина.Я много лет его не вижу. Самсидел в тюрьме, но там его не встретил.Теперь я на свободе. Но и тутнигде его не вижу.По лесамон где-то бродит и вдыхает ветер.Ни кухня, ни тюрьма, ни институтне приняли его, и он исчез.Как Дед Мороз, успев переодеться.Надеюсь, что он жив и невредим.И вот он возбуждает интерес,как остальные персонажи детства.Но больше, чем они, невозвратим.

3. Т. Зимина

Т. Зимина, прелестное дитя.Мать – инженер, а батюшка – учетчик.Я, впрочем, их не видел никогда.Была невпечатлительна. Хотяна ней женился пограничный летчик.Но это было после. А бедас ней раньше приключилась. У неебыл родственник. Какой-то из райкома.С машиною. А предки жили врозь.У них там было, видимо, свое.Машина – это было незнакомо.Ну, с этого там все и началось.Она переживала. Но потомдела пошли как будто на поправку.Вдали маячил сумрачный грузин.Но вдруг он угодил в казенный дом.Она же – отдала себя прилавкув большой галантерейный магазин.Белье, одеколоны, полотно– ей нравилась вся эта атмосфера,секреты и поклонники подруг.Прохожие таращатся в окно.Вдали – Дом Офицеров. Офицеры,как птицы, с массой пуговиц, вокруг.

Тот летчик, возвратившись из небес,приветствовал ее за миловидность.Он сделал из шампанского салют.Замужество. Однако в ВВСужасно уважается невинность,возводится в какой-то абсолют.И этот род схоластики винойтому, что она чуть не утопилась.Нашла уж мост, но грянула зима.Канал покрылся коркой ледяной.И вновь она к прилавку торопилась.Ресницы опушила бахрома.На пепельные волосы струитсияние неоновая люстра.Весна – и у распахнутых дверейпоток из покупателей бурлит.Она стоит и в сумрачное руслоглядит из-за белья, как Лорелей.

4. Ю. Сандул