Лесная тропа - Адальберт Штифтер

— Будьте здоровы, ребята! — сказал он, отъезжая. — Я скоро опять наведаюсь к вам, а когда соберутся соседи, мы как-нибудь сделаем привал в степи и у вас пообедаем.

Эти слова он произнес по-венгерски, а потом по моей просьбе перевел их мне.

По пути он сказал:

— Если вам когда-нибудь придет охота поближе познакомиться с моим степным хозяйством и вы захотите приехать сюда один, пожить общей жизнью с пастухами, опасайтесь их собак. Они не всегда такие ручные и спокойные, как сегодня, они могут и наброситься на вас. Предупредите меня заранее, и я вас провожу, а если сам не смогу, пошлю с вами пастуха, которого собаки любят, он вас и отвезет.

И правда; когда мы сидели у пастушьего костра, я не мог отвести глаз от этих огромных, поджарых и лохматых псов, каких мне не приходилось видеть во все время моих многочисленных странствий, они чинно сидели рядом с нами вокруг огня, словно понимали что-то в нашем разговоре и участвовали в нем.

Мы поскакали назад, к замку, ибо время близилось к обеду. Как и вчера, мы проезжали возле того места, где работали люди, осушавшие болото и размечавшие колею дороги; показав мне на диво всколосившееся пшеничное поле, мимо которого лежал наш путь, майор заметил:

— Если эта щедрая земля не обманет наших ожиданий и принесет нам хороший доход, мы сможем с пользой употребить его на улучшения в других местах. Мои люди работают там, на пустошах, круглый год. Они получают поденную плату и готовят пищу под открытым небом, там же, где работают. Ночуют они в хижинах, вон они видны там. Зимой, когда все замерзает, мы перебираемся в низины, куда сейчас не попасть из-за топкой почвы, и забрасываем их щебнем и галькой, от которых очищаем виноградники.

Действительно, оглянувшись на это необычное поле, я увидел упомянутые майором дощатые хижины и заметил во многих местах по степи легкие струйки дыма, указывавшие на немудреные очаги, где эти люди готовили себе обед.

Только мы въехали в парк и вокруг нас заплясали большие и маленькие бульдоги, как в господском доме зазвонил колокол, сзывая нас и работников к столу.

В тот вечер я уже не стал спрашивать моего друга о его цели, как я решил было накануне перед сном.

После обеда мы, как обычно, сидели дома, но около пяти майор уехал — куда, не знаю, — по той же тополевой аллее, по какой я пришел сюда ночью, а я стал перелистывать книги, которые он все в большем количестве присылал ко мне в комнату из своей библиотеки.

На следующий день майор занят был писанием множества бумаг, и я провел целый день, осматривая лошадей, содержавшихся при доме, и знакомясь с работниками.

Наутро посетили мы с ним овчарню, расположенную в двух часах езды от замка, и там провели весь день. В овчарне работали несколько человек, как видно, обладавших незаурядными познаниями и вместе с майором до тонкости вникавших в самую суть любимого дела. Тут довелось мне узнать, что каждая статья его хозяйства имеет собственный бюджет, причем в овчарню он вкладывает суммы, заимствованные из других статей. Все эти расчеты весьма точно и неукоснительно заносятся в книги. Хозяйство его имеет много отраслей, и каждая налажена согласно потребности в ней.

Осмотрел я и конный завод майора; побывал с ним на пастбище, где паслись непородистые жеребята и стригуны, также под присмотром пастухов, как в другом месте рогатый скот.

Так постепенно изучил я весь круг деятельности моего друга, и, надо сказать, круг этот был весьма широк. Я только диву давался, как много внимания и заботы он уделяет своим обязанностям — он, кого прежде я знал как мечтателя и любителя наук, погруженного в изыскания и фантазии.

— Я думаю, — сказал он однажды, — что именно так следует браться за обработку земли в любой стране. У нас есть древнее государственное устройство, тысячелетняя история, но нам еще многое предстоит сделать; мы, народ этой страны, подобны цветку, засушенному в альбоме. Этот обширный край — сокровище большей ценности, нежели мы можем вообразить, но оно требует лучшей оправы. Весь мир стремится работать с наибольшей пользой, и нам нельзя отставать в этом соревновании. Плоть этой земли еще способна расцвести и стать прекрасной — но ради этого нужно потрудиться. Вы, должно быть, сами в этом убедились, когда шли ко мне. Ведь в наших степях — плодороднейший чернозем, в недрах наших холмов, изобилующих сверкающими минералами — вон до тех голубых гор, что виднеются вдали, — дремлет река искрометного вина, под ними мерцает укрытый зеленью блеск металла. Две полноводные реки протекают по нашей земле, воздух над ними, если можно так выразиться, еще мертв, он ждет, когда в нем заполощутся бесчисленные пестрые флаги, много различных народов населяют нашу страну, иные из них еще не вышли из детского возраста, им еще надо подавать пример, указывая, что и как делать. С той поры, как я живу среди своих людей, над которыми у меня, в сущности, больше власти, чем вы себе представляете, с той поры, как я ношу то же платье, что и они, разделяю их обычаи и заслужил их уважение, у меня такое чувство, будто я достиг счастья, которое когда-то искал где-то в далеких краях.

Мне уже незачем было спрашивать у этого человека, в чем цель его жизни, о которой он упоминал в своем письме.

Особенное внимание майор уделял сортам злаков. Хлеба у него и правда стояли пышные и богатые, и я, одержимый любопытством, не мог дождаться, когда же эти колосья созреют и мы свезем хлеб в закрома.

Одинокая и деятельная жизнь майора напоминала мне порою жизнь древних, могучих римлян, так же приверженных земледелию и, по крайней мере в раннюю пору своей истории, тоже предпочитавших одинокую и деятельную жизнь.

Как прекрасно и естественно призвание земледельца, если он постигнет его и возвысит, думал я. В изначальной близости к бесстрастной природе живет он жизнью простой и вместе сложной, ближе всего к жизни, о которой повествуется в сказании о рае.

И вот, чем дольше оставался я во владеньях майора, чем подробнее обозревал их и постигал каждую мелочь, чем пышнее все росло и расцветало у меня на глазах и даже при моем участии, тем больше увлекало меня это однообразное и спокойное течение дней и трудов, заставляя меня забыть о наших городах и счесть ничтожным то, ради чего суетятся и хлопочут в них.

Как-то раз, когда мы снова приехали к табунам лошадей в степи и к охранявшим их пастухам присоединились люди, ухаживавшие за рогатым скотом, вокруг нас сошлось довольно много народу; на обратном пути майор заговорил со мною — на этот раз он велел заложить в коляску пару великолепных степных лошадей, и мы катили в ней по степи, оставляя на траве четкий, широкий след.

— Этих людей я мог бы заставить без колебаний пролить кровь, стоит лишь мне их возглавить. Они мне преданны безгранично. И остальные слуги и работники у меня на усадьбе дали бы скорее отсечь себе руки и ноги, чем допустить, чтобы хоть один волос упал у меня с головы. Если же добавить к ним тех, кто зависит от меня как от землевладельца и все же привязан ко мне всем сердцем, в чем я не раз имел случай убедиться, я мог бы, думаю, собрать под своим началом довольно большое число людей, которые меня любят. Сами посудите — ведь я пришел к ним лишь после того, как голова моя поседела, после того как я на долгие годы позабыл о них. А каково же это — вести сотни тысяч людей и направлять их к добру; ибо в большинстве своем, доверяя человеку, они становятся сущими детьми и готовы идти за ним и к добру и к злу. — Когда-то, — продолжал он, помолчав, — я думал, что стану художником или ученым. Но вскоре убедился, что и тот и другой должны сказать людям проникновенное, веское слово, которое воодушевило бы их и сделало благороднее, или, если это ученый, то он по меньшей мере обязан создавать и изобретать нечто такое, что умножило бы земные блага и давало бы людям средства достичь их. Но в обоих случаях прежде всего необходимо, чтобы такой человек сам обладал открытым и большим сердцем. И поскольку я не мог этим похвалиться, я поставил на этом крест, и теперь все это в прошлом.

Мне почудилось, когда он произносил эти слова, что легкая тень промелькнула у него в глазах; в это мгновение они смотрели перед собой с той же мечтательностью, как бывало, когда мы праздно сидели на Эпомео и вокруг нас ликовал океан небесной синевы, а под нами сверкало море, и он говорил со мною о желаниях и мечтах, свойственных юным сердцам. Вот почему у меня возникла догадка, что хоть он, по собственным словам, и нашел счастье, но счастье это неполно.

За все время нашего знакомства это был единственный раз, когда он намекнул на свое прошлое; прежде такого не случалось. Да я никогда его ни о чем и не расспрашивал ни до, ни после этого разговора. Кто много путешествует, научается щадить людей и не вторгаться в сокровенные покои их души, которые они открывают лишь по доброй воле. Я уже много дней провел в Уваре и вполне в нем освоился, ибо привычные здесь дела все больше занимали мое внимание и я принимал в них все более деятельное участие; в свободные же часы записывал свои впечатления в путевой дневник. И все же одно я понял: в чистой, заполненной делом жизни майора есть некоторый осадок, мешающий окончательному ее просветлению, и мне чудилась в нем какая-то печаль, которая у мужчин, разумеется, чаще всего выражается только в спокойствии и серьезности.