Геносказка - Константин Соловьев

Их не сразу впустили во внутренние покои. Сперва пришлось пройти обыденную для посетителей дворца очистку — их тщательно вымыли в специальных кабинках струями воды, пара и ионизированного воздуха, а одежду пропустили через обеззараживающую машину, отчего та стала горячей и липкой. Разумная мера предосторожности. Учитывая, сколько дряни находится в лаленбургском воздухе и воде, не дело коронованным особам рисковать своим здоровьем.

Повсюду — на чеканных рамах огромных зеркал, на резных панелях, даже на медных дверных ручках — красовался герб правящей лаленбургской династии: надкусанное яблоко и три скрещенные стрелы. Лаленбургский герб всегда казался Гензелю неказистым и в некотором смысле недостаточно величественным, но здесь его продублированный тысячи раз облик отчего-то внушал должное уважение. Даже завораживал.

Хоть Гензель и отказывался признаваться себе в этом, атмосфера дворца подавляла его. Он чувствовал себя побирушкой, оказавшимся в богатом доме, неуклюжим, нелепым, оборванным и совершенно неуместным — как бородавка на носу епископа. Отчаянно хотелось вынырнуть обратно на улицу и набрать в легкие воздуха, полного зловонных миазмов, промышленной пыли, бактерий, но все-таки способного насыщать организм. Дворцовый воздух с каждым шагом казался ему все более густым, тягучим и приторным. Точно пьешь патоку вместо чистой воды.

Еще одной причиной для беспокойства была дворцовая стража, которой Гензеля и Гретель передал капитан сразу же при входе во внутренние покои. Новые конвоиры и в самом деле могли вызвать беспокойство одним лишь своим внешним видом. Они были детьми. Но такими детьми, один взгляд на которых заставлял сердце Гензеля нарушать привычный ритм.

У них были младенческие головы, розовощекие, со вздернутыми носами, ясными глазами и губами того невозможно-алого оттенка, которым окрашивают на картинах свежие лепестки лилии. Только венчали эти головы юных херувимов не детские тела, а нечто совсем иное. Могучие атлетические торсы были по-своему идеальны, под гладкой кожей переливались мощные мышцы, пропорционально сложенные и блестящие. Бархатные ливреи королевских лакеев почти не скрывали этого великолепия, напротив, подчеркивали.

Силачи с головами младенцев сопровождали Гензеля и Гретель почти в полном молчании, лишь изредка перебрасываясь отрывистыми птичьими трелями на своем языке. Несмотря на ясность детских глаз, они не выглядели существами, наделенными сознанием, скорее бездушными биологическими особями, выполняющими сложную, но привычную программу. И Гензель не сомневался в том, что стоит им услышать сигнал тревоги, как «херувимы» превратятся в безрассудные карающие мечи. Слыша за спиной шаги этих биологических химер, Гензель ощутимо нервничал. То, что наверняка в глазах Гретель было генетическим чудом, сотворенным специалистом своего дела, ему казалось гротескным и жутковатым произведением безумного искусства.

Были во дворце и прочие обитатели, чей облик указывал на близкое знакомство с геномагией. Уборщики, бесшумно снующие в темных коридорах, были похожи на пауков — крошечные тела и тонкие длинные члены, находящиеся в постоянном движении. Пажи, жизнерадостно резвящиеся у фонтана, издали казались детьми, но лица у них были морщинистыми, оплывшими, и Гензель догадался, что это престарелые карлики, которых геномагия заставила до самой смерти оставаться в детском обличье. Повар, мелькнувший в боковом проходе, казался огромной уродливой птицей — его огромный нос тянул голову вниз. С таким носом, пожалуй, непросто жить, зато можно улавливать тончайшие кухонные ароматы. Дворцовой вентиляцией занимались люди-змеи, чьи вытянутые тела со множеством крошечных отростков-щупалец временами можно было разглядеть за декоративными решетками.

Но больше всего поразили Гензеля придворные гетеры, которых они случайно обнаружили в одном из роскошно отделанных альковов. Сперва Гензель принял их за придворных дам, но даже без подсказки Гретель быстро понял разницу. Тела их были не просто стройны, они были гипертрофированны — словно их породила не природа, а мужская фантазия самого раскованного свойства. Огромные груди казались налившимися до предела ягодами, такими тугими, что могут лопнуть, если коснуться их пальцем. Талии были невозможно стройны, настолько, что каждую можно было обхватить ладонями. В таком объеме не могут умещаться человеческие органы, но девицы выглядели вполне живыми, даже жизнерадостными. Они хихикали, провожая Гензеля кокетливыми взглядами и прикрываясь веерами. Лица их тоже были прекрасны — огромные глаза, чувственные, тоже непомерно большие, губы, пышные прически. Кроме того, он готов был поклясться, что поры дворцовых красавиц вместо сернокислых соединений, калия и продуктов белкового обмена источают чистейшие благовонные масла.

Но Гензель ощутил под сердцем мимолетный холодок, едва представив себе свидание с такими красотками. Они тоже были лишь внутренней обстановкой дворца, искусственно порожденными генетическими куклами, в которых человеческого не больше, чем в гипертрофированных младенцах-херувимах.

— О Человечество… — вздохнул Гензель, надеясь, что их конвоиры не слишком разбирают обычную речь. — Этот дворец все больше напоминает мне какой-то генетический паноптикум. Даже на прошлой ярмарке я не видел такого сборища чудовищ!

— Аристократический шик, — невозмутимо отозвалась Гретель, на которую, кажется, не произвел особого впечатления ни королевский дворец, ни его причудливые обитатели. — Ничего удивительного. У тебя, как и у всякого квартерона, просто отсутствуют гены хорошего вкуса.

Гензель нахмурился. Иногда колкие замечания Гретель могли выглядеть удивительно по-человечески.

— Они… слишком извращены геномагией, — пробормотал он, машинально понижая голос, так чтобы не услышали вооруженные херувимы, молча шагающие за ними. — Мне казалось, человек, свободный от генетической порчи, не станет окружать себя подобными… существами.

— Почему?

И вновь бесхитростный вопрос геноведьмы выбил его из колеи. Гретель превосходно владела подобным умением — смущать самыми простыми вопросами.

— Он — человек. — Даже произнося эту очевидную вещь, Гензель с опаской покосился на дворцовые своды. — Хранитель благословенного и неизменного человеческого генокода.

Может, прозвучало излишне благоговейно, но тут уж Гензель ничего не мог с собой поделать. При одной мысли о том, что он сейчас дышит тем же воздухом, что дышит его величество, по телу пробегала дрожь. Ну а то, что им придется увидеть его величество вживую, заставляло его спотыкаться, точно шел он не по толстым коврам, а по скрипучим ступеням ведущей на эшафот лестницы.