Достаточно времени для любви, или жизни Лазаруса Лонга - Роберт Хайнлайн

— Как бумажки? Это деньги!

— А что такое деньги, «герцог»? У тебя есть с собой? Ну, скажем, десятидолларовая бумажка? — Уорвик с потрясенным видом протянул Гиббонсу одну бумажку. — А ну-ка, почитай, «герцог»! — велел Гиббонс. — Дело не в красивых рисунках, не в бумаге, которую здесь не сделаешь; ты почитай, что на ней написано.

— На ней написано, что это десять долларов.

— Так оно и есть. Но главное в том, что банк примет твою банкноту по номинальному достоинству в качестве выплаты долга. — Гиббонс извлек из сумки тысячедолларовую банкноту — Уорвик с ужасом следил за его движениями — и поджег ее, потом вытер пальцы о стул. — Пустая бумажонка, «герцог», пока она у меня в руках. Но если я пускаю ее в оборот, она становится векселем, который я должен беречь. Подожди-ка, запишу номер серии; я учитываю то, что сжигаю, чтобы знать, сколько еще осталось в обращении. Достаточно много — но я могу сказать тебе с точностью до доллара, сколько именно. А ты принимаешь векселя? Кстати, о долгах перед банком. Кто будет их получать? Ты или я?

Уорвик казался озадаченным.

— Эрни, я не знаю. К черту, ведь я механик по профессии. Но ты же слыхал, что они говорили на собрании.

— Ага, слыхал. Люди, даже весьма смышленые, всегда ожидают чудес от правительства. Давай-ка закроем эту железку, отправимся в «Уолдорф», возьмем пивка и поговорим.

…или должна быть, «герцог», простой учетной службой и кредитной системой, в которой средства обмена стабильны. Еще немного — и ты будешь разорять людей: грабить Петера, чтобы заплатить Полу.

«Герцог», я всеми силами старался поддерживать стабильность доллара, удерживая на постоянном уровне основные цены, в частности, на семенную пшеницу. В течение двадцати лет «Доллар ребром» платил одну и ту же цену за первоклассное семенное зерно, а потом продавал его за те же самые деньги, порой даже в убыток себе. Семенное зерно не слишком-то пригодно для денежного обеспечения, оно может иссякнуть. Но у нас нет пока ни золота, ни урана, а какая-то база для денежного обращения необходима.

А теперь смотри, «герцог». Когда ты откроешь свою сокровищницу, или правительственный центральный банк, или как хочешь зови его, на тебя начнут давить. Снижай величину процента. Увеличивай денежный запас. Гарантируй фермеру высокие цены на то, что он продает, низкие — на то, что покупает. Но несмотря ни на что, тебя, брат, будут обзывать еще худшими словами, чем меня.

— Эрни, ничего другого мне не остается — ты знаешь, как это делается, значит, тебе и быть общественным казначеем.

Гиббонс расхохотался от души.

— Ты рехнулся. Я страдал этой головной болью более двадцати лет, а теперь твоя очередь. Раз хватанул мешок, так и держи его. Если я снова подставлю свою спину, мы добьемся одного: линчуют нас вместе.

Произошли перемены. Элен Мейбери вышла за вдовца Паркинсона и стала жить с ним в небольшом новом доме на ферме, где работали теперь двое его сыновей. Дора Брендон стала директором начальной школы, по-прежнему называвшейся школой миссис Мейбери. Эрнст Гиббонс отошел от банковских дел и сделался номинальным компаньоном на главном складе Рика, а его собственные амбары лопались от товара, припасенного для «Энди Джи». Ему хотелось, чтобы корабль не опоздал, поскольку на новый налог приходилось тратить деньги, отложенные для торговли, а инфляция съедала покупательную силу этих денег. Торопись, Зак, а то нас разорят!

Наконец в небе Новых Начал появился корабль, и капитан Заккур Бриггс спустился с первой партией четвертой волны поселенцев. Почти все они оказались немолодыми. Но Гиббонс воздерживался от комментариев, пока партнеры не остались одни.

— Зак, где ты отыскал эти ходячие трупы?

— Зови это благотворительностью, Эрнст.

— А что случилось на самом деле?

— Капитан Шеффилд, если вы хотите еще раз отправить свой корабль к Земле, будьте добры сами заниматься этим делом. Я туда больше не полечу. Землянин, достигший семидесяти пяти лет, официально «умирает». У него отбирают продовольственные карточки, любой вправе убить его — просто ради удовольствия. Этих пассажиров я взял не на Земле; это беженцы, находившиеся в Луна-Сити. Я взял их сколько сумел. И никаких там пассажиров в кладовках: или холодный сон, или ничего. Я настаивал, чтобы мне заплатили оборудованием и лекарствами, но холодный сон позволил мне снизить цены. Кажется, мы ничего не потеряли. А если нет, так у нас остались вложения на Секундусе; мне удалось сохранить наши деньги. Я так думаю.

— Зак, ты чересчур волнуешься. Сделаем деньги, потеряем деньги — какая разница? Главное — насладиться процессом. Скажи, куда мы теперь направляемся, — и я начну сортировать груз, потому что его почти в два раза больше, чем мы можем взять на борт. Пока ты будешь грузиться, я ликвидирую то, что увезти не удастся, и вложу полученные деньги. То есть оставлю говардианцам. — Гиббонс задумался. — Значит, в ближайшее время клиника здесь не появится?

— Думаю, что так, Эрнст. И говардианцам, которым нужна реювенализация, лучше лететь с нами. Мы доберемся до Секундуса сразу или этапов за шесть — это смотря, как полетим. Но ты-то полетишь? Как твоя проблема? Что стало с девочкой? С маложивущей.

Гиббонс усмехнулся.

— Не надейся, сынок, я не позволю тебе положить на нее глаз; я тебя прекрасно знаю.

Прибытие капитана Бриггса заставило Гиббонса на три дня прекратить ежедневные поездки с Дорой Брендон. На четвертый день окончания занятий он подъехал к школе. Бриггс улетел на корабль на пару деньков.

— Ну как, покатаемся?

Дора улыбнулась.

— Ты знаешь, я рада. Подожди полминутки, пока переоденусь.

Они выехали из города. Гиббонс как обычно ехал на Бьюле, Дора — на Бетти. Бак был оседлан, чтобы не обижать мула, но седло оставалось пустым; теперь на нем ездили изредка, в особых случаях — он достиг вполне преклонного для мула возраста.

Всадники миновали солнечный пригорок, находящийся далеко за городом.

— Почему ты такая молчаливая, крошка Дора? — спросил Гиббонс. — У Бака и то больше новостей, чем у тебя.

Она повернулась в седле.

— Сколько еще прогулок нам осталось? Или эта последняя?

— Почему ты так решила, Дора? Конечно же, мы еще не раз прокатимся вместе.

— Интересно. Лазарус, я…

— Как ты назвала меня?

— Я назвала тебя твоим именем — Лазарус.

Он задумчиво посмотрел на нее.

— Дора, ты не должна была знать это имя, я твой дядя Гибби.

— «Дядя Гибби» умер, как и «маленькая Дора». Ростом я почти догнала тебя, а кто ты такой, знаю уже два года. Я давно догадывалась, что ты один их этих Мафусаилов, но никому не говорила — и никому не скажу.

— Не надо обещать, Дора, не нужно. Я просто не хотел говорить тебе. Но чем же я выдал себя? А я-то полагал, что веду себя очень осторожно.

— Так оно и было. Но всю свою жизнь я видела тебя почти каждый день. Мелочи. Вещи, которых никто не заметит. Другие же тебя не видели так, как я.

— Ах, так. Но я не собирался задерживаться здесь так долго. Элен знала об этом?

— Я думаю, да. Мы никогда не говорили об этом. Но мне кажется, она обо всем догадалась сама и, возможно, вычислила, которым из Мафусаилов ты являешься…

— Не зови меня так, дорогуша. Это все равно, что назвать еврея жидом. Я принадлежу к Семействам Говарда, иначе говоря — говардианец.

— Извини. Я не знала, что могу обидеть этим словом.

— Да ладно. Если честно, ты меня не обидела. Просто это имя напоминает мне о давних временах, когда нас преследовали. Прости, Дора — ты хотела рассказать, как узнала, что меня зовут Лазарусом. Это одно из многих моих имен, как и Эрнст Гиббонс.

— Да… дядя Гибби. Это было в книге. На картинке. Микрокнигу нужно было читать с помощью устройства в городской библиотеке. Я посмотрела на картинку и включила ее, а потом включила снова и рассмотрела внимательнее. На картинке у тебя не было усов и волосы были длиннее, но чем больше я смотрела на портрет, тем больше он напоминал мне моего приемного дядю. Но я не была уверена, а спросить не смела.

— Почему же, Дора? Я бы сказал тебе правду.

— Если бы ты хотел, чтобы я знала, ты бы сам сказал. У тебя всегда есть причины на все, что ты делаешь и говоришь. Я узнала это еще тогда, когда была такой крохой, что умещалась вместе с тобой в одном седле, — поэтому и молчала. До… до сегодняшнего дня. Когда я узнала, что ты уезжаешь.

— Разве я сказал тебе, что уезжаю?

— Прошу тебя, не надо! Однажды, когда я была совсем маленькой, ты рассказывал мне о том, как в детстве слушал диких гусей, перекликавшихся в небе, и как потом, когда подрос, захотел узнать, куда они улетели. Я не знала, что такое дикие гуси, и тебе пришлось объяснять мне. Я знаю, ты всегда следуешь за дикими гусями: если ты слышишь их крик, значит, пора в дорогу. Он раздается в твоих ушах уже три или четыре года — я поняла это, потому что, когда ты слышишь их, я тоже их слышу. А теперь прилетел корабль, и дикие гуси снова кричат. Я слышу их.