В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Из больницы Платон отправился на Метростроевскую улицу, в тот самый дом. В дом, первый этаж которого занимает магазин «Молоко». Долгая возня с замком заставила его, однако, усомниться. Он даже подумал, что случайно перепутал подъезд. Поправил очки, прищурился. С трудом разглядел белую эмалированную чечевицу с номером у верхней перекладины высокого косяка. Нет, правильно, никакой ошибки. Та самая квартира. № 3.

Завтра с утра ехать на кладбище, а тут такая неприятность. Где на ночь глядя найти слесаря, чтобы взломать дверь? Как потом спать с незапертой дверью? И опять-таки покупать новый замок. Кто его вставит?.. Еще и пальто заляпал. Все тридцать три несчастья. Кхе! Кхе! Кхе!..

Просторная лестничная площадка старого дома с широкой лестницей и гулким пролетом пахла кошками, мусоропроводом, старьем. Нервически дернулась щеточка усов. Платон Николаевич прихватил двумя пальцами потертый обшлаг рукава, начал тереть грязь, пробовал счистить, но только напрасно размазал. Снова занялся дверью. На сей раз ключ вошел легко. Английский замок деликатно спружинил. Дверь отворилась мягко, без усилий. Вот чудеса! Просто мистика. Кхе! Или он пробовал раньше другой ключ?

Впрочем, не только этот — все прочие сны жизни Платона Николаевича, как-то внутренне согласуясь с естественным течением жизни его снов, были настолько непонятны ему самому, настолько неуправляемы, непредсказуемы и стихийны, исполнены всевозможных чудес и случайностей, наполнены видениями и миражами, звуками музыки и гулом самолетов, никогда уже не смолкающим после давней контузии на войне, что мелкое приключение с замком, как и испачканное пальто, как запах кошек в подъезде, могло оказаться лишь незначительным эпизодом в ряду фантастических действий, разыгрываемых его неуемным воображением. Рев снежных лавин, извержений огненной магмы, из которого рождались, в котором навсегда исчезали миры, надежно заглушал и без того всегда робкий в нем голос здравого смысла. Случалось, Платон Николаевич выходил в булочную за хлебом и вдруг обнаруживал, что находится посреди незнакомой улицы чужого города. Как он сюда попал? Какой это был город? Что за страна? Редко когда удавалось выяснить.

Вот и теперь. Он узнавал и не узнавал своей просторной, роковым образом опустевшей год назад трехкомнатной квартиры. Все в ней носило следы заброшенности и запустения. Все было странно чужим и смутно знакомым. Будто некогда приходил он сюда в гости, или видел где-то похожую театральную декорацию, или в каком-то романе читал описание такой обстановки. Возможно, он даже сам все это придумал вместе с расположением комнат, но потом отверг замысел и уничтожил черновик. Заботливая женская рука целую вечность не касалась запыленных старых шкафов, не наводила порядок в захламленных углах и на кухне, не мыла допотопной газовой плиты с потеками пригоревшей пищи. Лишь с концертного рояля и стоящей на нем фотографии молодой женщины всегда была тщательно вытерта пыль. Все же остальное — завалы журналов, книг, нот, бездействующий двухтумбовый письменный стол на львиных резных лапах и беспорядок стульев, недвижность напольных часов с боем в темном узком деревянном футляре и множество покосившихся, потускневших гравюр в рассохшихся рамах — свидетельствовало о небрежном хозяйствовании неряшливого вдовца.

Всего несколько пожелтевших от времени листков, исписанных нервным почерком, лежало на столе. После смерти жены Платон Николаевич не прикасался к ним. Могучие львиные лапы атрофировались. Тяжелый маятник за толстым граненым стеклом застыл в прозрачной смоле отвердевшего времени. Черные фигурные стрелки на золоченом циферблате парализовало. Электрические часы на кухне, кем-то когда-то подаренные, тоже разучились ходить. Других в доме не было. Ручных часов Платон Николаевич не носил ни перед войной, ни после. А уж во время — тем паче.

Иногда среди ночи его будили звуки рояля, он поднимался, бродил по квартире, зажигал свет и уже не мог уснуть до утра. Некоторое успокоение и как бы даже моральное удовлетворение приносили заботы о надгробном памятнике, который, впрочем, пока не удалось заказать и из-за денежных затруднений, и из-за отсутствия на складах подходящего материала. В своих мечтах и размышлениях Платон Николаевич колебался между благородным лабрадором и сверкающим даже в сумерках авантюрином и уже мысленно — каждый раз, правда, в разных вариантах — представлял себе каменную стелу с изображением летящей птицы.

Его часто преследовала теперь мысль, что нынешняя его жизнь это сон, в котором он вновь встретит свою Ирину, возлюбленную музыкантшу. Достаточно было одного какого-нибудь жеста, знакомой интонации, запаха духов — и он сходил с ума. Малейшее сходство возбуждало в нем целый каскад сладостных воспоминаний и сиюминутных желаний. Не помня себя, он бросался в омут, припадал к чьим-то рукам, губам, коленям, но скоро неизбежно обнаруживалось, что это лишь погоня за призраком. Дурманящие видения, обманные миражи чередой проходили мимо, исчезая навсегда, не оставляя следа в душе, а безумная надежда каждый раз возвращалась. Он будто не понимал, что уже состарился. Сны ничему не учили. Платон Николаевич оказывался над ними не властен.

Высокий потолок и тусклое освещение ванной комнаты напоминали больницу. Открутив кран, Платон Николаевич на высокой ноте затянул песню без слов, и, хотя ее заглушал звук льющейся воды, получалось так жалобно и печально, словно скулила собака, звал на помощь немой, заходился в плаче ребенок. Вымыв, однако, после улицы руки и наскоро вытерев их несвежим вафельным полотенцем, Платон Николаевич совершенно преобразился, стремительно перестроившись на иную волну. Он легкой, чуть даже вихляющей походкой отправился в кухню, зажег газ, поставил на конфорку чайник и вернулся в большую комнату. Довольно неожиданным после такого пассажа было следующее его действие. Он взял вдруг стоявшую на рояле фотографию молодой женщины, сдвинул на лоб очки и, поднеся близко к глазам, начал, наверное уже в тысячный раз, разглядывать по частям черно-белое изображение: белозубый насмешливый рот, озорное выражение лица, упрямую, нависшую над высоким лбом челку.

Чайник закипел и почти выкипел, а Платон Николаевич все продолжал водить возле подслеповатых глаз фотографию, мысленно соединяя отдельные фрагменты изображения в единое, одному ему ведомое целое, которое постепенно приобретало объем, цвет, начинало двигаться, смеяться, жить.

В эту ночь ему приснился какой-то особенно тягостный сон. Будто стоял он перед дверью с табличкой «Strengst verboten»[15] и давний его приятель Антон, сам, между прочим, на себя не похожий, пытался ему втолковать что-то, касающееся получения совершенно одинаковых — идентичных, научно выражаясь, генетически подобных особей. Тут прозвучало в разговоре слово, похожее на «клан», только, кажется, с гласной «о» посредине, и Платон, ровным счетом ничего не поняв из объяснений своего ученого приятеля, вошел вместе с ним в эту дверь — в лабораторию, все помещение которой занимала стеклянная установка, состоящая из множества прозрачных сфер, эллипсоидов, изогнутых трубочек, спаянных друг с другом в прихотливо-непристойных позах. Набрав в шприц белесую жидкость наподобие мыльной воды, Антон впрыснул ее в головное отверстие стеклянного гомункулуса, выполняющего роль мужчины — мужчины в строго научном смысле этого слова, объяснил Антон, — после чего установка заработала. Сам по себе начал тарахтеть какой-то невидимый моторчик, жидкость перетекла в другой сосуд, раздался щелчок, все на мгновение замерло, а затем из сдвоенной сферы посыпались совершенно одинаковые стеклянные икринки. Это и было так называемое клонирование — совокупление, оплодотворение и рождение неотличимых лабораторных особей в стеклянных чревах.

И вот они уже оказались на каком-то ученом собрании, где обсуждалось недостойное поведение хозяина стеклянной установки в студенческие годы. Выступавшие заверяли собравшихся, что стихи, которые он тогда писал, самым пагубным образом влияют теперь на эффективность научно-производственной деятельности всего институтского коллектива. Сидящие в зале сначала изредка, потом все чаще стали выкрикивать с мест: «Отделить и очистить!» — пока это странное предложение не зазвучало угрожающе. «Отделить и очистить! Отделить и очистить!» — скандировал уже весь зал.

После митинга разгоряченные участники по одному подходили к Антону Николаевичу, радостно поздравляли его, жали руку, дружески похлопывали по плечу, уверяя, что мероприятие прошло удачно, lege artis[16], как говорят в ученой среде, и пусть он теперь поскорее подготовит все необходимые письма, телеграммы и резолюции об уходе по собственному желанию, а затем поспешит, что называется, ad partes[17]. Consensu omnium[18], так сказать, поскольку незаменимых людей, как известно, не существует. Антон тоже улыбался, благодарил, смеялся, как говорится, ab imo pectore[19], а когда вернулись в лабораторию, его было опять не узнать. Бледный, осунувшийся, с черными мешками под глазами, он постарел сразу лет на двадцать.