Случайные обстоятельства - Леонид Борич

И что это, в самом деле, за идиотство у них в семье, если даже сын не имеет, видите ли, права хоть изредка ему помешать?! А все это от матери пошло в их доме. От нее да от Лены. Они как будто соревновались между собой, кто лучше оградит его от всяческих помех — мать или жена.

Каретников все не мог сейчас вспомнить, когда же это вообще началось, как произошло, что именно он стал тем барометром, который в основном и определял благополучие или неблагополучие их семьи. Ведь до своего замужества жила с ними Ирина, она была старше его на три года, преподавала в школе, как и отец, русскую литературу, но он, Каретников, не помнил, чтобы какие-то особенные заботы в доме были связаны с его сестрой. Как-то незаметно для всех она окончила с отличием пединститут, незаметно работала, уходила в школу, приходила из школы, замуж вышла, родила сына, разошлась с мужем, но Каретников не мог вспомнить случая, когда бы вокруг ее дел, успехов и неудач велись дома какие-нибудь долгие разговоры. Точно так же незаметно все и у отца проходило. Странно все-таки: хотя мать даже на высоких каблуках была пониже отца, он рядом с ней почему-то всегда казался мельче, ниже ростом.

Сколько Андрей Михайлович помнил отца, тот-вечно сидел на кухне над какой-нибудь книгой. Он обычно так и представлялся всегда в одной и той же позе — склонившись над книгой у старой настольной лампы под зеленым абажуром. Отец и разговаривал-то с ними, детьми, больше всего о книгах. «Это хорошо, конечно, что ты прививаешь им любовь к литературе, но надо детям и какую-то жизненную ориентацию давать, — говорила мама. — Жизненную!»... Если они и ссорились иногда, то, кажется, только при этих разговорах. «Я и даю, представь!» — кипятился отец. Он редко когда выходил из себя, но тут лучше было его не трогать, и мама лишь молча пожимала плечами, терпеливо и снисходительно. Она знала, что с ним просто бесполезно об этом спорить. Беседовать с детьми о жизни, прививать им стремление быть в первых и даже первым, а не довольствоваться тем, что ты не хуже других, — все это мама на себя взвалила. И конечно, не ее вина, что Ирина, как и отец, была другим человеком. Не хватало ей ни маминой воли, ни ее целеустремленности, ни хоть какой-то уверенности в себе... Нет, но когда же все-таки так повелось в их семье, что прежде всего именно вокруг его работы, его интересов, его трудностей и удач вертелись все другие разговоры?

Он, Каретников, никогда особенно не думал об этом, не усматривал тут, во всяком случае, ничего предосудительного, никакой несправедливости, раз это шло от его домашних, а не от него. Он и сейчас коснулся этого не из-за возникшего в нем ощущения вины перед кем-то, а лишь в связи с другой, случайной мыслью, которая неожиданно пришла ему в голову. Он вдруг подумал с удивлением, что совершенно не помнит, когда и как вышло, что постепенно кабинет отца в доме стал его кабинетом. Отчего-то возникла вот потребность задаться этим вопросом. Может быть, потому, что ответ, видимо, давно уже был заготовлен в душе — на случай, если когда-нибудь ему все же услышится в себе этот вопрос, — и ответ вполне веский, успокаивающий его.

Все объяснялось, конечно, просто. Андрей Михайлович готовил сначала кандидатскую диссертацию, потом докторскую, сидел ночами, а отец, как всегда, как десять, и двадцать, и тридцать лет назад, все проверял школьные тетрадки с сочинениями — механическая, по сути, работа. Где же ему, Андрею Михайловичу, и сидеть было, если не в кабинете отца?

Логично. Все было очень логично, но Каретникову стало неприятно: как-то так выходило, что все эти его рассуждения как бы принижали отца, потому что его, Андрея Михайловича, успех лишь подчеркивал неуспех в жизни отца, а этого и вовсе не хотелось сейчас касаться.

По времени давно пора было ужинать; Каретников вышел посмотреть, не вернулась ли жена с Витькой — нет, не вернулась еще, — а проходя обратно, увидел на телефонном столике тот самый отцовский складной метр, и сразу перехватило горло, повлажнели глаза. Осторожно, словно боясь нарушить живые следы прикосновений, стереть их своей рукой, Андрей Михайлович взял метр за боковинки, понес его в кабинет и бережно положил на самое видное место письменного стола. Было ощущение, что им исполнено что-то очень необходимое, важное, такое, что сохраняет об отце память. Вздохнув, Андрей Михайлович снова прилег на диван.

А отцу, между прочим... А отцу плевать было на этот шкаф! Может, для него самым важным было, чтобы они его вдвоем, вместе делали, а там — получится, не получится — плевать! Главное, что вместе. Как же он не понимал этого?!

Каретников услышал голос сына в прихожей — Лена привела его из детского сада, — и внезапно замечательная мысль пришла ему в голову.

— Витька! — крикнул он. — Сынок!

Тут же послышался топот, недовольный голос жены вдогонку: «Сними сейчас же ботинки! Я кому говорю!» — но Витьку было не удержать, он вбежал, переполненный детсадовскими событиями, одним взглядом понял, что ему почти все сейчас можно, и, не снимая обуви, влез на диван к отцу.

— А знаешь, чего было в садике?! — Очки прыгали на его возбужденном лице, могли вот-вот свалиться, и Каретников осторожно снял их, увидев на переносице у Витьки багровый тоненький след. Даже сердце защемило от этой полоски, которая досталась его сыну так рано.

— Чего же там было, в садике? — Каретников наклонил к себе лохматую голову сына и поцеловал. В эти секунды сын казался ему особенно близким, самым, пожалуй, близким и родным человеком.

— Анна Степановна совсем вышла и побила Сережу. — Витька сделал испуганно-круглые глаза, словно приглашая и отца испугаться вместе с ним.

— Куда вышла? — Каретников уже предвкушал, как сейчас обрадуется сын его предложению.

— Совсем из себя вышла, — объяснил Витька про Анну Степановну — очевидно, как понял Каретников, их воспитательницу.

Он улыбнулся и, придвинувшись к спинке дивана, освободил сыну место возле себя. Витька на мгновение усомнился, можно ли не просто сидеть, взобравшись с ногами, а еще вот так прямо и лечь на диван в ботинках, взглянул вопросительно на отца, почувствовал, что, оказывается, можно, и улегся рядом, блаженствуя оттого, что удалось настолько запрет нарушить и никто за это не будет ругать его.

— Послушай, Вить... А давай-ка завтра вместе в баню сходим, а?

Витька озадаченно посмотрел на отца:

— Так у нас же ванная есть!..

— Подумаешь — ванная! — презрительно сказал Каретников. — Зато мы с тобой как взрослые мужчины пойдем. Ты мне спину мочалкой потрешь, а? И я — тебе. Вдвоем пойдем, вместе!

— Так меня же мама моет...

— Ты что, не хочешь? — удивился Каретников.

— Я не знаю... — неуверенно сказал Витька. Он всегда боялся кого-нибудь обидеть. — Если ты хочешь...

— Как тебе не стыдно?! Прямо в ботинках!.. — В дверях, глядя на них возмущенно и обращаясь скорее к мужу, стояла Елена Васильевна. — Ну как ты можешь так?!

Вечером он устроил жене скандал из-за плохо заваренного чая. Неожиданно для себя он наткнулся на ее ответное раздражение — «Не нравится — заваривай сам!» — опешил, оскорбился ее тоном, а больше всего рассердило его то, что, привыкнув к ее почти всегда молчаливым, хоть и обиженным уступкам, он не знал, как теперь реагировать, как вести себя, когда обычной ее уступки не было.

Не притронувшись к чаю, он демонстративно встал из-за стола, уловил сейчас же некоторую виноватость, мелькнувшую в глазах жены, отметил даже, как она сделала движение, чтобы задержать его, уговорить доужинать — Андрей Михайлович специально замешкался, давая ей на это еще какое-то время, готов был затем согласиться выпить чай, какой уж есть, тем более ему как раз очень хотелось чаю, — но Елена Васильевна уже пересилила себя, упрямо поджала губы, невидяще прошла мимо него к плите, и тогда Каретников, окончательно возмутившись ее упрямством, всегдашним ее желанием навязывать ему даже в мелочах то, что считает правильным она, а не то, чего бы ему хотелось, пошел к себе в кабинет.

Несколько поостыв, он стал думать, что дело, в конце концов, не в этом злополучном чае, а в жене, в ее упрямстве: она же заранее знала, что это закончится ссорой, а все равно заварила по-своему. То есть возможность, даже вероятность ссоры для нее вообще ничего не значили!..

Работать он уже не мог, брезгливо отодвинул неоконченную статью — она ему показалась сейчас какой-то вымученной, беспомощной, ученически глупой, — стал рассеянно просматривать «Вестник хирургии», знакомых имен не увидел, это его как-то по-детски успокоило: не только, значит, он не пишет, но и другие, кого он знал, не пишут, — почувствовал неясное ощущение под ложечкой, сосущее, вкрадчивое, только еще подступающее, и прислушался к нему.

Собственно, это нельзя было по-настоящему назвать болью — скорее, то было лишь легкое, мало беспокоящее, деликатное ее обозначение, но даже это так давно не напоминало ему о себе, а он, Каретников, так уже привык считать, что, видимо, все само собой прошло, зарубцевалось, и так ему удобно было с этим своим допущением (тогда ведь ничего не надо делать — ни новых обследований, ни диеты придерживаться, ни лекарств принимать), что поначалу Андрей Михайлович совсем расстроился.