Ледяной смех - Павел Северный

— Кира Николаевна, это романтика. Великая Россия только удобный лозунг. Лозунг, под которым должно было осуществиться возрождение дореволюционной России.

— Даже не верится, что слышу подобное. То, в чем вы обвиняете адмирала, он не мог выполнить по многим причинам.

— А именно по каким причинам?

— Позвольте назвать главную. Тайные обязательства перед союзниками. Ведь за них адмирал получил власть над Сибирью.

— Выходит?

— Неужели сомневались, что такие обязательства существуют? О них только мы грешные ведать не ведали. Иностранные политические дельцы даром палец о палец не ударят. А вам, господин Вишневецкий, стыдно прикидываться, что вы не знали, как намеревались они погреть руки на революции в России.

— Тогда позвольте и мне сказать более точно. Колчак взял на себя долг перед нами. Долг оберегать наши жизни, имущество и состояние силой его армии.

— А ему на все просто наплевать. Ради получения власти верховного правителя он шел на все, пудря мозги доверчивым простофилям, сражающимся в его армии. На лозунги он тоже не скупился. К таким простофилям причисляю теперь и себя, ибо сражался с его именем против красных, не думая о выгоде для себя, — вступил в разговор Голубкин. — Если хотите знать правду, то в моих глазах Колчак утерял ореол национального героя в момент, когда отказался еще в Омске быть непосредственно в рядах армии, а не на побегушках у всяких союзников. Числился верховным правителем и под этим званием считал для себя более выгодным быть услужающим у иностранцев. Он и сейчас не может понять, что ему надлежит быть с армией, с теми, кто, поверив его заманчивым политическим лозунгам, жертвовал ради них жизнью, не помышляя, что адмирал просто-напросто лгун.

— Капитан, разве так можно?

— Можно, уважаемая Кира Николаевна. Теперь все можно, потому занавес неудачного спектакля опущен. Колчаку надо одуматься, послать союзников к чертовой матери, сказать армии правду обо всех данных им обязательствах и, вылезши из своего поезда, шагать пешим порядком со всеми вместе, если в нем еще сохранилась порядочность.

— Вы правильно сказали, капитан. Скажу более откровенно. Колчак давно ведет себя как авантюрист.

— Побойтесь бога, господин Вишневецкий.

— Не пугайтесь слов, Кира Николаевна. Не пугайтесь. Сказал правильное слово.

— Но совсем недавно вы были о нем другого мнения и всюду пели ему панегирики.

— Не отрицаю. Говорил, когда верил, что он хозяин своих слов. Когда искренне надеялся, что он сможет оправдать мое доверие.

— Прикажете понимать сказанное вами таким образом: когда надеялись, что Колчак, отвоевав у большевиков Урал, вернет вам все утерянное после Октябрьской революции? Правильно поняла вас?

— Именно так.

— Неужели политическая судьба России вам действительно почти безразлична?

— Об этом я уже сказал довольно ясно.

— Цинично, господин Вишневецкий, предельно цинично.

— А в чем усмотрели цинизм? Неужели в том, что начали называть вещи своими именами? Зачем Колчак врет и сейчас, когда под Красноярском красные закончили разгром его армии и его власти? Он и перед лицом краха все еще уверяет, что под Красноярском произошел всего-навсего очередной, но отнюдь не опасный прорыв фронта, который будет ликвидирован. Результат этой лжи катастрофичен больше всего для нас с вами. Развесив уши, слушали вранье Колчака. Подражая ему, врали себе и окружающим.

— Да, — задумчиво проговорила Блаженова. — Настало время осознать, что, утешая себя Колчаком, Деникиным и всеми прочими, мы, в угоду своим амбициям и самолюбиям, вместе с ними кувыркались, как рыжие в цирке, на виду у всего мира, доказывая, что без нас жизнь в революционной России просто закончится. А на самом деле оказалось, что такие, как мы, совсем не нужны России, о нас в ней даже не думают, а просто вышвыривают силой оружия, как ненужный хлам. И выходит, что в своей стране, благодаря бездумному отношению к рождающимся законам Октябрьской революции, мы стали похожи на потерявшие всякую ценность старые газеты.

— Нет, барыня, газеты нужнее нас, — заговорила Марфа Дурыгина. — Газеты — бумага. В них можно селедку заворачивать, в мороз ноги ими утеплить. Истину высказали. Сама в пути в эдаком убедилась, когда нарвалась на щетинкинцев. Как увидела на папахах красные ленточки, обмерла от страху. Конец пришел Марфе Дурыгиной. Обернется покойницей. А молодчики партизаны даже не поинтересовались, кем я в Сибири маячила. Поняли, что старуха, и все. Взяли у меня только винтовку, наган, патроны и отпустили с миром.

— Ваша злость на Колчака мне понятна, господин Вишневецкий, — продолжала Блаженова. — Ужасно ваше положение. Были когда-то уральским магнатом, а теперь одни валенки на вас чего стоят. Кроме того, поняла еще и другое. Если бы мы были нужны большевикам, они нас не выпустили бы из Сибири, ибо теперь сделать это могут без всякого труда. Но они, видимо, даже радуются, что мы уходим из страны. Катитесь ко всем чертям, воздух станет чище и сора в родной избе станет меньше. Нас, помещиков, крестьяне веками жгли в усадьбах, но мы отстраивались до тех пор, пока в России не появился Ленин со своей теорией революции отдать власть в стране в руки рабочих, и нас, помещиков, они, как видите, выжгли начисто.

Положение наше ужасно. Помог бы нам всевышний живыми выбраться из Сибири. Теперь мне больше всего противно сознавать, что была глупа, самоуверенна, думала, что судьбу России всегда будет решать дворянство. Теперь, господин Вишневецкий, ясно, что решать судьбу будут рабочие, крестьяне и даже без нашего присутствия. А нам останется одно: мотаться по заграницам, продолжать кувыркание с надеждой уверить иностранцев, безучастных к нашей трагедии, что они, подличая вместе с нами в гражданской войне под видом интервентов, не помогли нам вновь стать хозяевами русского народа.

Открылась дверь, впуская дым морозного воздуха, в горницу вошел высокий военный. Генеральская шинель с красными отворотами на нем в прожженных дырах. Правая пола сгорела чуть ли не до половины. На голове солдатская шапка.

— Здравствуйте, господа. Не узнаете?

— Не может быть! Генерал Случевский, — растерянно сказал Вишневецкий.

— Да, перед вами, господин Вишневецким, как видите, я в необычном виде. Простите, не найдется ли у вас чего-нибудь поесть?

— Да у нас в печи горячие щи, — обрадованно засуетилась Марфа Дурыгина. — Раздевайтесь.

Случевский снял шинель. На френче и на галифе тоже дыры прожогов.

— Не ранены? — спросила Блаженова.

— Слава богу, нет. Но, как видите, волосы и брови опалены.

— Что с вами случилось? — спросил Вишневецкий.

— Все расскажу, только разрешите сначала поесть.

Дурыгина поставила на стол глиняную миску со щами и положила два ломтя белого хлеба.

— Ложки, поди, у вас тоже нет? — спросила Дурыгина.

— Нет!

— Тогда вот моей пользуйтесь.

Генерал ел торопливо, обжигаясь горячими щами, а все бывшие в горнице по-разному наблюдали за ним. Заметив к себе общее внимание, Случевский сказал:

— Извините, что так жадно глотаю, но это первая еда за двое суток.

Покончив со щами, генерал заговорил:

— Со мной произошло поистине ужасное. И не только со мной, а с тысячами людей на путях станции Каиск-Енисейский. От взрыва вагона с динамитом начались взрывы в воинских эшелонах и ужасающие пожары. Люди погибали на глазах.

Кроме того, могу сообщить, что четвертого января адмирал Колчак передал свои полномочия Деникину. Сибирское правительство перестало существовать.

— А что с адмиралом? — спросила Блаженова.

— А черт его знает, — раздраженно ответил Случевский. — Видимо, укрылся под союзные флаги. Простите, мадам, что говорю так грубо, но меня можно понять. Я лишился всего, оставшись в том, что на мне. Армия брошена на произвол судьбы. Воинские части без общего руководства должны сами спасать себя от гибели.

— А может быть, генерал, это лаже к лучшему. Скорей спасутся, ибо общее руководство нас чаще всего загоняло на тот свет.

— Вы кто?

— Штабс-капитан Голубкин.

— Офицер и уже в штатском?

— Рекомендую и вам сделать то же самое.

По соседству со станцией Шерагуль, что за Тулуном, тайга заслонила собой избы села, не позволяя буйным ветрам переметать их сугробными снегами.

По житейскому размаху село не бойкое, хотя при доброй церкви. Обитатели его приучены жить только своими заботами, не утруждая себя помыслами о судьбе всей Сибири под властью неизвестного им Колчака.

Но от сельского попа они все же слышали, что Колчак ведет войну за Сибирь с безбожными большевиками, но слышали мимо уха, ибо, по счастью, никто из сельских мужиков в этой войне с винтовкой в руках жизнью за этого Колчака не жертвовал. В понятии сельчан колчаковская полиция ничем не отличалась от царских городовых…