Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки - Иван Белецкий

американский альбом Бориса Гребенщикова «Radio Silence». Мейджор-лейбл CBS делал высокие ставки на англоязычную запись главного героя советского рок-андеграунда: БГ предоставили большую команду музыкантов, продюсировал пластинку Дэйв Стюарт из Eurythmics; в поддержку альбома был снят фильм[562] и организован тур; Гребенщиков приходил в популярные вечерние телешоу.[563] Несмотря на все это, «Radio Silence» не поднялся в чартах выше 198-го места[564], а американская пресса отрицательно оценила совмещение западного звука с советским. Влиятельный критик Роберт Кристгау написал в The Village Voice, что советский рок звучит как «дежавю»: «…то, что такая романтическая болтовня сделала Гребенщикова подпольным героем в СССР, доказывает лишь, что тоталитаризм заставляет [артистов] рисковать ради самых беззубых банальностей»[565].

С одной стороны, культурный империализм, заметный в приговоре Кристгау, был характерен для конца 1980-х: превосходство англо-американских произведений воспринималось как нечто само собой разумеющееся; «поп-музыка» и «англо-американская поп-музыка» были синонимами. С другой — стратегия позиционирования БГ скорее как символа, чем как музыканта, не сработала. Этот символ не интересовал западную аудиторию, так как не представлял никакой критики социалистического государства и никакой явной экзотической черты, за которые американская аудитория могла бы зацепиться. Маркетинг-эксперт CBS Джей Кругман утверждал, что связь с Россией «будет первым, за что ухватится публика»[566]. Соответственно, Гребенщикова представляли одновременно как однозначно русского и как англофила, подчеркивая его близость с англо-американской традицией. Маркетологи CBS продвигали «Radio Silence» как манифест конца холодной войны — но не учли того, что новая дружба народов никак не была отыграна ни в звуке, ни в культурном поведении БГ (в отличие от того же «Парка Горького»).

Более того, это американское культурное господство отразилось и на самом Гребенщикове, который, оказавшись в Америке, выглядел как ребенок в парке аттракционов. Фактически Гребенщиков был примером того, что Алексей Юрчак называет воображаемым Западом — это «локальная конструкция и образность, основанная на формах знания и эстетики, связанных с „Западом“, но не обязательно относящихся к какому-либо „реальному“ Западу»[567]. Одним из последствий такой культурной практики в СССР, которое продолжилось и в постсоветскую эпоху, стала интериоризация того же самого культурного империализма: формирования внутреннего убеждения в том, что западная музыка, одежда и поп-культура в целом лучше, чем «своя».

Дальнейшие примеры успешного русского музыкального экспорта показали, что для успеха на международной арене русскоязычным музыкантам необходима гиперболизация тех или иных приемов: культурно-социального шока («Тату»), открытого и опасного политического протеста (Pussy Riot), лубочной стереотипизации (Little Big), театрализованного перформанса (Shortparis) и так далее. Характерно, что большинство из этих приемов не имеет прямого отношения к музыке как звуку.

3. «Тату», Pussy Riot и другие маркеры нового века

В успехе «Тату» трансгрессивный образ — группа позиционировалась как дуэт подростков, находящихся в лесбийских отношениях, — сыграл важную, но не единственную роль в международным успехе. Безусловно, сапфические поцелуи и намеки на однополый секс между школьницами привлекли к себе внимание, однако существенным фактором был и образ бунта: идея, что девушки нарушают стереотипы, следуя своему сердцу вопреки социальным условностям и патриархальным структурам. Сфабрикованность этого образа — группа и ее миф были полностью придуманы продюсером Иваном Шаповаловым — не имела значения: «Тату» до сих пор являются самым успешным российским экспортным продуктом (более чем 8 миллионов проданных пластинок[568], четыре недели на первом месте британского чарта[569] и так далее). Немаловажно при этом, что пели «Тату» на английском — как бы показывая соотечественникам, что он необходим для коммерческого успеха и глобального признания. Именно это совмещение эстетики бунта и доступности языка сделало песни «Тату» поп-гимнами своей эпохи.

История Pussy Riot, в свою очередь, говорит о том, что Запад ждет от России не только эстетики эксцесса, но и политического протеста. Во время суда над участницами группы и после обвинительного приговора, когда большинство российских музыкантов молчало, западные музыканты открыто манифестировали свою солидарность группе. Red Hot Chili Peppers выступили в футболке Pussy Riot в Москве.[570] Franz Ferdinand со сцены Пикника «Афиши» заявили, что женщины «оказались в тюрьме только за то, что сказали, что думают»[571]. Мадонна также высказалась в поддержку группы на московском концерте. При этом несомненный международный успех Pussy Riot был обеспечен не музыкой, но их политической деятельностью и ее репрессивными последствиями (после выхода из тюрьмы участница группы Надежда Толоконникова продолжила заниматься музыкой — в частности записывалась в калифорнийским продюсером Дэвидом Ситеком, — однако резонанс от новых синглов трудно сравнивать с шумом вокруг процесса над Pussy Riot). Для Запада Pussy Riot, как отметил Славой Жижек[572], были в основном инструментом переосмысления отношений Восток — Запад в связи со схемой скрытой, но всегда присутствующей холодной войны.

В России выступление Pussy Riot сработало как будильник. В конце 2000-х и начале 2010-х Москва жила в хрустальном космополитическом сне. Президентство Медведева с его реформистскими надеждами, модернизация Москвы и «перезагрузка» в отношениях между Россией и Западом (2008–2012) привели к усилению легитимности «европейского проекта», частью которого стали русские инди-музыканты, поющие на английском. Пока Москва становилась удобной европейской столицей, а новый «воображаемый Запад» формировался перед глазами ее жителей, казалось возможным петь на международном английском языке, чтобы делиться информацией об этих переменах с людьми в других странах и чтобы чувствовать себя единицей глобального и современного сообщества. «Музыка — это как наука, она международная», — говорил вокалист Pompeya Даниил Брод[573]. «Музыка размывает границы между странами», — подтверждал лидер Tesla Boy Антон Севидов[574]. Сергей Пойдо, тогдашний редактор The Village и промоутер клуба «Солянка», рассуждал: «У нас была идея, что мир становится глобальной деревней. Человек в Берлине в 25 лет ничем не отличается от москвича того же возраста. И мы теперь соединены на уровне идей, смыслов и передачи информации, а не по географическому принципу»[575].

Однако стирания границ, которое для поколения англоязычных русских музыкантов в конце 2000-х казалось неизбежным, не произошло. В 2012 году Pussy Riot напомнили всем, что под коротким и тонким одеялом модернизации Москвы прятались неотложные проблемы большой России. Путин вернулся на два более долгих президентских срока. Начался российско-украинский конфликт. Были введены санкции. На международной музыкальной арене «европейский проект» тоже не дал желанных результатов: подавляющее большинство российских групп «хипстерского поколения» не получило широкого успеха на Западе. Стратегия позиционирования музыканта как человека мира требовала переоценки.

Несколько лет спустя российские музыкальные трендсеттеры и профессионалы решили восстановить тот географический принцип, от которого предыдущее поколение хотело избавиться. Новая тактика состоит в подчеркивании «русскости» отечественной музыки. Cобытия-катализаторы — например проводящиеся с 2015 года фестивали «Боль» и Moscow Music Week — представляют новую