Осквернитель - Павел Корнев

Низкий потолок нависал над головами, приходилось сгибаться и втягивать голову в плечи, дабы не цеплять на каждом шагу макушкой каменный свод. Сложней всего приходилось Густаву Сирлину, который в буквальном смысле слова скрючился в три погибели, пробираясь вслед за нами.

Пол покрывали засохшие отложения, подошвы ботинок проскальзывали, и несколько раз я удержался от падения лишь благодаря своевременной помощи проводника. Подъем, впрочем, долго не продлился – вскоре нам перегородила дорогу ржавая решетка, намертво вмурованная в каменную кладку стен.

Жулик со слесарным сундучком вытащил из него напильник и принялся обрабатывать ржавое железо. Минут десять раздавалось напряженное сопение и легкий скрип, потом парень уперся ногой в один из прутьев, перенес на него весь свой вес, и металл обломился, не выдержав нагрузки.

– Труха! – самодовольно ухмыльнулся жулик. – Наверху все перестроили, а решетку не заменили!

– Как-то это непредусмотрительно, – задумчиво хмыкнул Густав. – Не находишь, Себастьян?

– Есть такое дело, – согласился я с чернокнижником.

На душе было неспокойно. Слишком уж все просто.

И точно – везение долго не продлилось, да и везение ли это было?

За выломанной решеткой оказался сточный колодец с покрытыми плесенью стенами и небольшим зарешеченным отверстием в высоком потолке.

Пусть человек и протиснется, но решетка едва-едва ржавчиной тронута; можно даже напильником засохшее дерьмо не отскребать, и так видно, что здесь недавно все перестроили.

– Засада, – тихонько пробурчал жулик с напильником и вытер вспотевший лоб.

Я жестом приказал ему заткнуться, встал под отверстием, прислушался – тишина.

– Лестница нужна, – заявил Густав Сирлин. – Без лестницы, даже если я подсажу, не дотянуться.

– Подождем Хмурого, – решил я не пороть горячку.

Благо долго ждать не пришлось, и Хмурый явился уже минут через пять. С плеча у него свисала котомка, и обращался с ней головорез так бережно, будто там нашла приют гремучая змея.

В какой-то мере так оно и было.

Предвосхищая вопросы, Хмурый продемонстрировал обмотанную тряпками колбу с кислотой, и мы на всякий случай отодвинулись в сторону.

– Нужна лестница, – напомнил Густав Сирлин.

– Да, тащите! – распорядился я.

Жулики споро выполнили приказ, и парень с напильником забрался под потолок и принялся счищать с железных прутьев присохшие к ним грязь и экскременты.

– Спускайся! – потребовал Хмурый некоторое время спустя и размотал колбу. – Прикрой чем-нибудь лицо и старайся не вдыхать пары, – проинструктировал он подручного. – Главное – не пролей! И не вздумай выдергивать пробку зубами! Умрешь на месте!

Жулик вновь поднялся под потолок, просунул руки через решетку и осторожно капнул кислотой на железо. Раздалось шипение, едкий неприятный запах легко перебил сгустившуюся в подземелье вонь. Я закашлялся и отошел ко входу, но глаза продолжали слезиться и там.

– Обрабатывай следующий прут, – распорядился Хмурый. – Как обработаешь – слезай.

Парень провозился минут пять, а когда присоединился к нам, руки у него ходили ходуном, а колени подгибались. Он вручил колбу с кислотой напарнику и с облегчением перевел дух.

– На, хлебни, – пожалел я его и протянул бутыль с полынной настойкой. Позволил сделать длинный глоток, забрал выпивку и спросил: – Действует кислота?

– Действует, но еще работать и работать, – сообщил жулик.

Я откинул крышку карманных часов, хмыкнул и многозначительно произнес:

– Тогда не стоит терять время, так?

Парень обреченно вздохнул и полез наверх, какое-то время он обрабатывал напильником разъеденный металл, а потом вновь спустился за кислотой.

Дышать едкими испарениями не было никакого желания, поэтому я предложил Хмурому и Густаву подождать окончательного результата наверху. Выбравшись из катакомб, мы с комфортом расположились в тенистом дворике, но легче не стало. Наоборот, сразу захотелось вернуться и посмотреть, как продвигается работа.

Вместо этого я выложил перед собой часы и принялся безостановочно следить за часовой стрелкой. Густав Сирлин тоже не был расположен к застольным беседам, он молча пил вино, и только Хмурый не сидел без дела. Головорез постоянно отлучался со двора, то спускаясь в катакомбы, то обходя разбросанных по округе наблюдателей.

Дозорный с крыши соседнего дома прислал весточку в половине шестого.

– Шпики разъезжаются, – сообщил присланный им чумазый парнишка.

Я отпустил его и повернулся к Густаву:

– Что с экзорцистом?

– На месте, – отозвался чернокнижник, мрачный, будто сама смерть.

– Откуда такой похоронный тон? – усмехнулся я, продолжая виноградина за виноградиной обдирать кисть.

– Не нравится мне здесь, – в очередной раз заявил Густав. – Не стоит лезть в это пропащее место. Я даже отсюда чувствую, как оттуда веет Тьмой.

– Переживу как-нибудь.

– Не уверен.

– Вот и поговорили, – усмехнулся я и спросил вернувшегося из подвала Хмурого: – Долго еще?

– Не меньше часа.

Но где час, там и два, поэтому в катакомбы мы спустились только поздним вечером. Знакомой дорогой пробрались в комнатушку и полюбовались на проем в потолке с полностью спиленными прутьями.

– Сделал! – с законной гордостью заявил жулик, из покрасневших глаз которого ручьем текли слезы.

Я выудил из кошеля пять крон, сунул ему и приказал:

– Поднимаетесь во двор, берете вино и дуете куда-нибудь за город отмечать юбилей его величества. Об этом – молчок, если не хотите на дыбе очутиться.

– Мы ж с пониманием, мастер! Никому ни словечка, – уверили меня парни и поспешили на выход.

Густав глянул на отверстие в потолке и без особой надежды спросил:

– Так понимаю, тебя не переубедить?

– Нет.

– Твоя жизнь, – пожал плечами чернокнижник, содрал заранее расшатанную крышку с одного из бочонков, но высыпать его содержимое на пол не стал. – Будет больно, – предупредил он меня.

– Переживу.

Я хрустнул костяшками пальцев, покрутил головой, разминая шею, и поднялся на приставленную к стене лестницу. Ухватился за край каменной кладки, подтянулся и не без труда протиснулся в узкий проем. Прополз, уже начал подниматься с колен и неожиданно вновь очутился на полу.

Ноги отнялись, тело враз утратило всякую чувствительность, накатил лютый холод. Никакой Тьмы, никакого призрачного огня – перед глазами просто стало белым-бело. Кругом раскинулась белая-белая-белая гладь. И на ее бесцветно-белом фоне скользили столь же бесцветно-белые фигуры.

Но нет, не фигуры – души. Души замученных здесь людей.

Они прильнули, и боль лютым холодом затопила сознание, а перед глазами, сливаясь в единое целое, замелькали жуткие видения пыток и смертоубийств.

Обывателя отголоски чужих предсмертных страданий неминуемо свели бы с ума, обывателя – да, но не меня. Слишком много смертей видел, слишком многих отправил в Бездну сам.

Не проняло.

Боль – иное. Когда тебя рвут на куски судороги, не имеет никакого значения, насколько зачерствела твоя душа. Плоть слаба, и только Святым было дано совладать со своей смертной природой и отрешиться от земных страданий.

Я Святым не был. Но и обычным человеком не был тоже.

И потому, тихонько подвывая, пополз по холодному полу прочь от вмурованных в пол железных колец, черневших на стенах потеков крови и заполонивших комнату безнадеги, страданий и Тьмы.

У двери пыточной стало легче. Все же с болью я был знаком не понаслышке, боль – вечный спутник моей профессии: не только ты режешь глотки другим, зачастую режут тебя. Без лишней спешки, со вкусом, давая прочувствовать каждый миг. А уж когда в заполоненную Скверной душу врезается яростная молитва праведника, – и вовсе начинаешь завидовать мертвым.

Навалившись на дверь, я неожиданно легко распахнул ее и вывалился в коридор. Там сплюнул кровавую слюну, облизнул прокушенную губу и уселся на каменном полу, ожидая, пока окончательно прояснится сознание.

А как немного пришел в себя, первым делом достал нож.

Знакомая тяжесть рукояти придала уверенности, я поднялся на ноги и заковылял на поиски Берты. Или все же Марка?

Какое-то время меня занимала мысль, кого жажду отыскать в первую очередь, а когда окончательно запутался в собственных чувствах, заставил себя успокоиться и просто двигаться вперед.

Как получится, так получится.

Потому как если начистоту, то больше всего хотелось просто унести отсюда ноги. Превращенная в тюрьму скотобойня так и сочилась Тьмой, и не той чистой – Извечной, а грязной, вперемешку с миазмами смерти и людскими страданиями, отчасти даже рукотворной.

Насколько сумел, я отрешился от заполонившей тюрьму атмосферы безнадеги и сразу уловил некий отблеск, смутное светлое пятно. Скорее даже не светлое, а просто серое, но на фоне угрюмого мрака оно сверкало ничуть не хуже начищенного медяка.