Бог, которого не было. Белая книга - Алексей Р. Френкель

Илюха, который не смог попасть в квартиру, потому что в ней по-прежнему трахались Вера с Ицхаком, и мы с ним стали пить за Веру, Надежду и Любовь, последовательно удостоив каждой из них грамм по сто. Любовь добила Илюху, и он уснул, положив голову на рояль, став похожим на лабрадора, который спал под роялем, положив голову на М-16.

А потом явился Ицхак в моих старых джинсах, футболке Ильи с портретом Боба Марли, одетой наизнанку, и без кипы. Он разбудил Илью и Эдика, заявив, что нашел Веру и теперь они ищут квартиру, чтобы пожениться. Впервые Экклезиаст не знал, что сказать. А вот Илья знал. Ты помнишь, как все начиналось, выблевывал он слова давно забытой людьми песенки давно забытого Богом певца, судорожно открывая очередную бутылку. И тут материализовалась сама Вера в рубашке Ицхака, невинно поигрывая цицисами. Они смотрели друг на друга, и в глазах Ицхака была любовь, а глазах Веры — надежда. Я пью до дна, продолжил блевать Макаревичем[4] Илья, и все выпили до дна. Обретший Веру Ицхак смотрел на нас, как будто это мы сошли с ума, а не он.

Бес паники

Жизнь иногда выглядит так, будто ее снимают братья Коэны. И они же пишут сценарий. На небе луна. Под луной мой дом. Дорот Ришоним, 5. Около дома лавочка. На лавочке я и Экклезиаст, а в моей квартире на третьем этаже трахаются Ицхак и Вера. Около дома светится надпись «Горячая шварма». Рядом стрелочка, указывающая прямо на нашу лавочку, и надпись: «Жестокий холодный мир». Мир действительно холодный, а лавочка жесткая. Ицхак и Вера трахаются, а я звоню Даше. Длинные гудки и голос автоответчика. Куда пропал Илья, я не знаю, автоматы — мой и Ицхака — валяются под лавочкой; завтра — точнее, сегодня — надо возвращаться в армию; хочется спать, я звоню Даше — длинные гудки и автоответчик; Ицхак и Вера трахаются, хочется застрелиться и спать; я звоню Даше — длинные гудки и автоответчик; в жестоком мире холодно светит луна, а под луной ничто не вечно; Ицхак и Вера продолжают трахаться; я звоню Даше — длинные гудки; хочется застрелиться из обоих М-16 одновременно; автоответчик; Ицхак обрел Веру и теперь трахается с ней в моей квартире на третьем этаже Дорот Ришоним, 5; Костя Кинчев когда-то спьяну орал, что убьет Бога, и писал охрененные песни, а потом обрел веру, и с тех пор кинчевская «Алиса» играет невыносимую чушь; кэрролловская Алиса говорит, что если в мире нет никакого смысла, то почему нельзя этот смысл выдумать; она предлагает мне купить подарок для любимой, но у меня нет любимой; подарок любимой найти сложнее, чем любимую, видишь хороший подарок — бери, потом к нему полюбишь кого-то, говорит Алиса; я покупаю подарок любимой, которой у меня нет; может быть, узнав, что я купил ей подарок, любимая возьмет трубку; длинные гудки, автоответчик; мир, лишенный смысла, жесток и холоден; из двери с вывеской «Горячая шварма» в жестокий холодный мир выходите ты и твой второй. Алиса выключает луну. Мир, лишенный смысла, освещает только стрелка, указывающая на лавочку, на которой сидим мы с Экклезиастом. Интересно, можно ли убить тебя из М-16?

— Шварма — тридцать пять шекелей, — недовольно говоришь ты, опускаясь рядом со мной.

— Без паники, — возражает твой второй, присаживаясь с другой стороны.

Я в панике: у меня есть подарок, но нет любимой; лучше бы я купил шварму, хотя тридцать пять шекелей — это действительно дорого; Ицхак и Вера продолжают трахаться; возвращается Алиса и предлагает мне купить хомячка; я не хочу покупать хомяка, у меня уже есть подарок, но нет любимой; ты говоришь, что хомяк живет три года, а твой второй говорит, что любовь тоже живет три года; подари им хомяка, и он будет индикатором их любви, говорите вы вместе; Алиса достает из кармана хомяка, похожего на кролика, лабрадор вскакивает и лает, хомяк, похожий на кролика, пугается и проваливается в какую-то яму; кэрролловская Алиса улыбается кинчевской улыбкой — той улыбкой, когда он еще не обрел веру и писал отличные песни, — и, прошептав: «Встань к стене, сделай шаг, видишь пепел? А? Это танцует бес, бес, бес! Бес Паники, Бес Паники!» — Алиса исчезает вслед за кроликом; лабрадор Экклезиаст говорит, что любовь нельзя измерять в хомяках; в чем же можно измерять любовь? — спрашивает тебя твой второй; ты — молчишь; ты, который есть любовь, не знаешь, в чем тебя можно измерить; длинные гудки; автоответчик; братья Коэны говорят, что если в первом акте на стене висит ружье, то… я хватаю М-16; без паники, говорит тебе твой второй, и вы проваливаетесь в кэрролловскую яму; Итан Коэн спрашивает у Джоэла Коэна, остались ли у него шекели, Джоэл кивает, и братья идут есть шварму; приходит Илья и начинает разливать водку, но Алиса выключила луну, и водка льется мимо стаканов прямо в жестокий холодный мир; а любовь это не водка, не о чем жалеть, сколько ни проливай, она прибывает снова и снова; говорят, альбом «Это не любовь» «Кино» был напечатан в Корее под названием «Это Не Июъвь»; Ицхак и Вера продолжают трахаться, и если это не июъвь, то я не знаю, что такое июъвь; я не хочу думать, что наш с Дашей хомяк уже умер; у меня есть для нее подарок; длинные гудки без паники; Ицхак и Вера прекращают трахаться, но нам пора возвращаться в армию, хорошо, что для солдат проезд бесплатный, я потратил все деньги на подарок любимой, которой у меня нет; любовь это не водка, не о чем жалеть, сколько ни проливай, она прибывает снова и снова; да не коснется нас поганой метлой танцующий бес паники.

В пропахшем смертью и пирожками Иерусалиме

Расставание пахнет смертью. Расставание — это маленькая смерть. Поэтому расставание и пахнет смертью. Смертью и пирожками. Потому что свежеиспеченными пирожками пахнет надежда. Надежда на то, что эта смерть не навсегда. Вера расстается с Ицхаком и надеется, что эта смерть не навсегда. Поэтому Вера испекла для него пирожки. С картошкой.

Сама Вера тоже пахнет надеждой и свежеиспеченными пирожками с картошкой. Совершенно непонятно, когда она успела испечь эти пирожки, — по свидетельским показаниям лабрадора, они непрерывно трахались. И совершенно непонятно, как она умудрилась испечь эти пирожки, — в моей квартире на Дорот Ришоним, 5, где они непрерывно трахались, не было ни муки, ни яиц,