Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин

них в недоумении. Спиовени и Паллавичини, знатные кутилы, примелькавшиеся Борису на раутах, в остериях, стояли, насупившись враждебно.

— Событие чрезвычайное, — возгласил низенький Паллавичини, тиская рукоятку шпаги.

— Возмутившее всю Венецию, принчипе, — подхватил Спиовени. Его обтянутое, желтое от ночных плезиров лицо дергалось. — Герцог мантуанский разыскивает бесчестную женщину, которая подлым образом убежала от него.

Стараясь сохранить спокойствие, Борис тщательно завязывал узел пояса и спросил, почему кавалеры обратились к нему.

— Не отпирайтесь, принчипе! — выпалил Спиовени. — Она находится у вас.

— Ступайте вон, — сказал Борис.

Тут же он сообразил, что не должен отпустить их, не потребовав сатисфакции, и раскрыл рот, но заговорил Паллавичини:

— У вас нет никаких прав на нее. Не знаю, как в Московии, а у нас это незаконно, прятать чужую кортиджану.

Борис молчал, подбирая слова для вызова на дуэллио по всем правилам.

— Мы уйдем, принчипе, — сказал Паллавичини почти дружелюбно. — Но только когда вы выдадите нам негодную тварь.

— Вы смеете… — Борис задохнулся от ярости.

— Герцог уполномочил нас…

— Уши оборву вашему герцогу! — крикнул Борис. — И вам тоже!.. Филька!

Запереть дверь, драться с ними, драться немедленно… Он шагнул вперед — босой, в распахнувшемся халате. Кавалеры попятились.

— Вы оскорбили госпожу Рота и меня. Одной причины достаточно, вполне достаточно…

Нужные слова ускользали. А кавалеры обернулись к Фильке, кинувшемуся на зов. Он понял князя-боярина по-своему. Помешать Борис не успел. Мгновение — и деревенщина, не ведающий политесов, сгреб обоих нобилей, словно кукол, и приподнял их, онемевших, сдавленных медвежьей хваткой.

— Дурак! Не трожь! Отпусти!

Поздно. Филька со своей ношей уже гремел по лестнице. Ох, натворил, стоерос!

Потом денщик выслушивал, ухмыляясь, поучение. Ну можно ли хватать лапами благородных? Помочь господину своему одеться, подать ему шпагу — вот для чего был зван. Как теперь расхлебывать? Кавалеры будут жаловаться.

— А жизни лишиться лучше? — оправдывался Филька. — Куда тебе против двоих!

Резон солидный. Сердиться на холопа нельзя. Но из-за тягостного сего происшествия отъезд из Венеции придется ускорить. Переговоры во Дворце дожей, кстати, закончены. А ссора с герцогом послу ни к чему.

— Нагрешила, теперь на покаяние, — сказала Франческа, пытаясь улыбнуться.

— Амор не грех. Что ты скажешь своему герцогу?

— Ничего. Уйду в монастырь.

— Не дури! — крикнул Борис по-русски, до того осерчал.

«И расстался с великой плачью и печалью…»

В каждом слове, положенном на бумагу, тысяча ненаписанных. Всей бумаги, какая есть в мире, не хватит, чтобы описать подлинный, единственный амор.

«И взял на меморию ее персону и обещал к ней опять возвратиться, и в намерении всякими мерами искать того случая, чтобы в Венецию на несколькое время возвратиться жить».

Когда оно придет, желанное время? Свершится ли чудо еще раз?

Поручения к разным дворам надолго задержали посла в чужих краях. «Вертаючись из Италии был в великой меланхолии», — записано в путевой тетради. Месяц провел в Вене, но любоваться красотами цесарской столицы охоты не было. Слушал придворных музыкантов, играли недурно, однако «музыка не можно сказать, что такова была как в Италии».

В Праге похвалил только Карлов мост через Влтаву, украшенный статуями. Взирая сквозь пелену тоски, отметил — «Город меленколишной».

Весну встретил в Гамбурге. В городе и за Эльбой зеленели, кудрявились сады, влекли к себе толпы горожан. И снова, как повсюду, вздох сожаления об утраченном. Сады «не как в Италии», чахлые против юга, да и подрезаны «артфициально», сиречь искусственно, лишены очарования природного.

Из курфюршества ганноверского поднялся на север до Амстердама, а оттуда повернул к дому, пересек немецкие земли и «нашел способ тайно проехать к венграм». Инкогнито, в качестве «шляхтича московского» отобедал в Эгере у князя Ракоци и в тот же день поспешил восвояси.

Миновав Братиславу, Львов, Борис Куракин, полуполковник от гвардии, ступил на театрум войны.

17

Эх, куда занесло Главную квартиру! Добро бы в Чернигов или, на худой конец, в Стародуб, а то — в Погар. Истинно погар, горелое место, щель тараканья. Правду сказал Филька — три двора, одна труба, из подворотни дым валит.

Забудь, дипломат Куракин, европские разносолы, хрусткие простыни голландского полотна, вощеные наборные полы, сладостные звуки менуэта, гросфатера! Повинуйся гласу труб воинских!

Спрячь, Филька, подальше, посыпь порошком от моли парадные жюстакоры — бархатный, красный, темно-серый с позументом, камзолы золоченый и посеребренный, да красно-песочого цвета!

Вынь из короба душегрейку да завойки, сиречь мех к сапогам, — вон как похолодало! Держи наготове инструмент рудометный — кровь пускать в случае болезни!

Развесь по хате, для освеженья, римские и гамбуржские бархаты! Нельзя же являться из заграничного вояжа без подарков. Поставь в сухое место чоколату и смотри, чтобы не растащили! Десять фунтов в мешке да лепешечки…

С багажом в убогой лачуге тесно. Строение перекошенное, дырявое. Чем обороняться от сквозняков? Хоть палатку сооружай посреди жилья, из обновок…

— Припоздали вы, князь, — сказал поручик-семеновец, определивший приезжего на квартиру. — В поповском доме стал фельдмаршал, в дьяконском — Александр Данилыч.

— А его величество?

— Пока не видели его… С седла не слазит… Прискачет, так к его светлости, к кому же еще…

— В полку что?

— Где там полк? Больше половины выбито… Не поспели вы к делу, господин полуполковник.

Явный, дерзкий укор сквозил в голосе квартирьера. Мальчишка, а смеет судить старшего.

— Ружья раскалились, голой рукой не возьмешь… Жаль, самого Карла не достали…

До Бориса дошло еще в дороге — виктория знатная, у Лесной разгромлен корпус Левенгаупта, захвачен весь обоз, двигавшийся к Карлу, к главным силам шведов. Продовольствие саксонское давно у них съедено, армия голодает, и оттого потеря обоза чувствительна особенно. И все же исхода борьбы баталия не решила, бой окончательный, увы, еще впереди.

Поручик рассказывал с гонором, топорщил едва пробившиеся усы, и Борис оборвал:

— Не сидел и я без дела.

Однако ему ли, молокососу, обязан давать отчет посол его величества?

Канцлер Головкин поселился у шинкаря. Ведя Куракина в светелку, малый угодливо изгибался, усердно сипел расплющенным носом и чем-то напомнил венецианского кабатчика-прощелыгу.

Канцлер слушал секретаря, бубнившего заунывно, слушал с неудовольствием. Резкие морщины на жестком лице ломались.

— Ой, святители! Не Иваныч ли? Ну, пропащий! Бонжур, бонжур, или как по-итальянски?

Расцеловал троекратно, усадил. Подьячего отослал.

— Не знаю, писать ли Петру Алексеичу… Вон, трезвонят, с Дона, сарынь живуча, не вытоптана. Атаман ихний, Булавин, будто убил себя, а казачишки, вишь, не угомонились. Боюсь, царя на Дон понесет.

— Нет ли там от шведов поощренья?

— Вряд ли… До того ли Карлу!

— Не возьму я в толк, граф, — сказал Борис. — Где Карл, куда стремится?

— В том и загвоздка — куда?