Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

Став старше, Иван устраивал на песчаном берегу Москвы-реки настоящие сражения, где неизменно с ватагой боярских детей одерживал победы над посадскими отроками. Но по-настоящему биться на палках царь научился тогда, когда на московский двор приехал императорский посол, в многочисленной свите которого оказался мастер палочного боя. Он-то и поделился с царем своим искусством. А после, смеха ради, государь задирал стрельцов и велел им стоять накрепко. И сейчас эта палочная сеча была для Ивана Васильевича всего лишь легкой забавой. Смеясь, государь наносил удары справа, бил влево. Поначалу детина умело изворачивался, выставляя вперед палку, но под натиском государя оступался и падал, а самодержец истошно хохотал, привлекая своим злобным весельем все большее количество зевак.

Спорщиков взяли в тесный круг. Шумно выдыхали, когда удар был особенно коварным, и вскрикивали, когда он приходился по телу. Иван Васильевич упивался собственной силой. Не будь детины-соперника, так повалился бы на землю и, задрав ноги кверху, отсмеялся бы сразу за многие дни траура. Видно, в драке он находил очищение, вот поэтому и не валил детину сразу, даже как будто нехотя отбивал его удары, позволяя даже приблизиться к себе, а потом, устав от этой назойливости, двумя ударами прогонял его опять. Толпа раздвигалась, охотно впуская в себя дерущихся, и уже давно разделилась надвое, помогая спорщикам советами. Чернь восторженно следила за дракой: она никогда не видела более искусного поединка. Иван Васильевич успевал махнуть палкой, подмигнуть красавице, терпеливо поджидающей самца-победителя, и прогоготать над неловким движением детины.

Вдруг государь споткнулся, повалился на бок, и в следующее мгновение над его головой застыла суковатая палка детины.

— Государь!

— Иван Васильевич!

Кафтан разорвался, и парень увидел, как посыпались в грязь самоцветы, украшающие великокняжеские бармы.

— Государь Иван Васильевич, не признал! — каялся отрок. — Видит Бог, не признал! Прости меня, государь!

Толпа ахнула, став свидетелем перерождения долговязого дворянина в государя всея Руси.

А Федор Басманов орал:

— Ну чего застыли, ротозеи?! В ноги государю кланяйтесь! В ноги!

Вместе со всеми на колени пал и детина.

Государь хохотал долго. Он пнул ногой рассыпавшиеся каменья, а потом, взяв под руку оторопевшую девку, повел прочь.

Завтра вся Москва будет говорить о поединке детины с царем. И еще долго он будет сыт и пьян, рассказывая о своем знакомстве с государем.

Иван Васильевич привел девку во дворец, и караульщики, бесстыдно пялясь на новую пассию, справедливо полагали, что чином она не так велика, чтобы отворачиваться в сторону.

А девка была и впрямь хороша — черноока и белолица.

Караульщики только пожимали плечами: где он такую стать находит? И, услышав последнюю новость, гоготали дружно всем дворцом:

— Это надо же, девку на палках у холопа отбить!

Девка жила в покоях у Ивана Васильевича, и теперь царицыно место было занято. Она не была смиренной, Как Анастасия Романовна, и такой бесстыдной, как Федунья, и отдавалась Ивану только при опущенном пологе. Присутствие во дворце девицы совсем не мешало Ивану Васильевичу глазеть на прочих баб и хлопать их по рыхлым бокам.

Избранница царя не делала тайны из своего происхождения, и скоро весь дворец посмеивался над Иваном, из уст в уста передавая, что царь подобрал девку из нищих. А еще — что мать у нее юродивая, а отец вообще тать!

Девица со смехом рассказывала мастерицам и караульщикам о том, что была приживалкой у Хромого Яшки, что одну грешную ночь украла у Гордея Циклопа.

Узнав об этом, Иван Васильевич горевать не стал.

— Что ж, теперь я ее буду звать Калисой Грешницей. Никогда не думал, что через бабу с московскими татями породнюсь. Будет мне с ними о чем потолковать перед тем, как заплечных дел мастера их на плаху отведут.

Похождения Калисы еще более подогревали в Иване страсть, и он то и дело расспрашивал о Яшке Хромом:

— Ну и как же он? Крепко голубит Хромец?

Калиса девка была бесхитростная и отвечала Ивану как есть:

— Поначалу мне непривычно было с ним, слишком грубым казался. У меня мужики-то поласковее были: и поцелуют, и грудь погладят. А этот схватит ручищей и на пук соломы потащит. А потом ничего, прикипела я к нему. А когда случалось с кем-то другим любиться, то мне как будто Яшки Хромого и не хватало. Он когда на мне лежал, так совсем сатанел, а как совершал свое дело, так лежал мертвецом, как будто и вправду из него душа отходила.

— И как же ты с ним любилась? — продолжал допытываться Иван, лаская девицу. Под пальцами он ощущал плоть, горячую, подобно крови, и такую же мягкую, как голубиный пух.

— А по-всякому! Но более всего ему нравилось на мне лежать, бывало, ноги оторвет от земли и лежит эдак… А из меня все кишки наружу прут, а потом еще и прыгать начнет. А еще и так бывало: к дереву приставит и юбку задерет. Ох, и любил он потешиться!

Иван Васильевич ощутил в себе желание и сомкнул пальцы.

— Ой! — пискнула девка. — Да ты так-эдак из меня все выдавишь. Вот и Яшка Хромой так же грудь любил тискать, — и уже с нежностью: — Похожи вы чем-то один на другого. Рассказал бы ты мне, Иван Васильевич, о своих бабах, ведь не монахом же жил.

— Не монахом, — согласился царь, — только многих баб я уже и не помню, как будто и не бывало, — честно признался царь.

— Расскажи, о каких помнишь.

— Первая баба у меня Анютка была, ее мне боярин Андрей Шуйский подсунул. По двору слух ходил, что она его зазноба. Вот Анютка меня любовным утехам и выучила.

— И что же стало с ней?

— Прогнал я ее со двора.

— Почто?

— Со стряпчим слюбилась. Этот молодец, оказывается, не только посох за мной таскал, но и на бабу мою поглядывал. Потом девиц много было, брал всех без разбору. А вот Прасковья запомнилась, повариха она была с Кормового двора. Эх! Дородная была бабенка, телесами трясла, как купец в ярмарку красным товаром. Шесть месяцев со мной пробыла, а потом бояре ее прогнали. Забрюхатела! Но более всего запала в меня Пелагея. Я у нее первый был, — сказал царь тоном посадского распутника. Стало ясно, что маленькая победа над юной дивчиной оставила в его душе радость. — Жила в моих покоях и трапезничала за царским столом… красивая была! Более таких я и не встречал.

Чуткое девичье ухо уловило грусть.

— Так и женился бы на ней, Иван Васильевич, если люба была!

— Не положено мне на дочери пушкаря жениться, какой бы красой она ни была. Византийскую кровь с грязью не мешают!

— А меня ты когда прогонишь, Иван?

Царь пристально посмотрел на девицу, а потом отвечал:

— Будь пока, не надоела еще! Жил я с Анастасией Милостивой, поживу теперь с Калисой Грешницей.

Чета беркутов свила гнездо на самой вершине собора, который был окружен высокими монастырскими стенами. И трудно было понять, что заставило птиц выводить птенцов именно здесь, невзирая на постоянный колокольный звон, вопреки инстинкту. Может потому, что: этот дальний монастырь стоял на самой вершине горы и напоминал огромный холодный утес, обдуваемый со всех сторон стылыми ветрами. Предки этих птиц селились высоко в горах, летали среди островерхих скал, и память крови цепко держала ощущение высоты полета и силы ветра, миг, когда можно было подставлять воздушному потоку расправленные крылья — вот когда можно сполна почувствовать их упругость!

Задрав головы, селяне в недоумении пожимали плечами — одно дело, когда аист обживает соломенные крыши хуторов, и совсем другое, когда на соборе гнездится беркут.

Однако беркуты жили так, как будто рядом не было ни селения, ни монастырского двора, да и самой звонницы. И громкий крик птицы то и дело нарушал покой тихой обители, показывая тем самым, кто здесь господин.

Посмотрит старица вверх и перекрестится, как на нечистую силу, а с высоты на нее крест смотрит.

Не находилось охотника, чтобы спихнуть гнездо вниз, так и поживали здесь птицы, защищенные высотой и ветром.

Птицы подолгу кружили над лесом, монастырем, полем, зорко оберегая свое гнездо, и ни один вражий промысел не в силах был помешать вывести птенцов.

Никто из селян не видел беркута стоящим на земле, словно не хотел он пачкать самодержавных стоп о грешную землю, а если и опускался, то на огромный холодный валун. Точно так государь не может сесть на простую скамью, и несут вслед за ним рынды тяжеленный стул.

Не для беркута грязь!

И на земле он должен быть выше всех смертных на высоту камня, так и государь, даже во время богослужения возвышается над боярами сразу на несколько ступеней.

И, посматривая с высоты полета, беркут размышлял о том, что человек отсюда казался особенно ничтожным.

Соседство с монастырской обителью не сделало птиц святыми, и частенько можно было увидеть в цепких лапах беркута задавленную тварь. Бывало, таскали птицы зверя и покрупнее, а однажды монахини с ужасом наблюдали за тем, как под самый крест, где беркуты прятали свое гнездо, самец уволок огромного волка. Зверь был еще живым, некоторое время он стонал, напоминая тихим поскуливанием плач нашкодившего ребенка, а потом затих. Видно, его волчья душа отошла далеко к облакам, а на монахинь, словно кара небесная, закапала кровь — и долго старицы не могли отмыться от этих нечистот.