Разбойничьи Острова - Яна Вальд

кто-то объяснил ей, как должен себя вести ребенок. Жрица с замиранием думала: может ли такая малышка понимать, что она — все, что осталось у Наэва? Драгоценная память. Дома девочка и вела себя, как бережно хранимая драгоценность, — сияла и переливалась всеми красками детства.

Однажды — после трагического похода к Берегу Зубов прошел год — она вдруг спросила Дельфину:

— Ана ведь не вернется, да?

Неужели целый год боялась узнать окончательно? Дельфину в который раз поразила стойкость детей: плачут, коленку разбив, но месяцами молчат о том, что пугает их до смерти.

— Не вернется, — ответила Дельфина.

Тем же тоном, что спрашивают о зеленой траве и голубом небе, малышка спросила:

— Почему?

— Потому что она умерла.

И снова девочка задала вопрос:

— Почему?

Вопрос, на который сестра Аны не находила ответа. “Потому что ее пронзили мечом. Потому что чуда не произошло, хромоножке было не устоять против регинца. Потому что всех нас рядом не было, нас в это время в другом месте убивали”, — что еще было сказать? Не было у смерти достойных причин.

— Потому что так случилось…

Каждый корабль во время рейда стремился зайти в Монланд на несколько дней — передохнуть и пополнить запасы. Эта буйная взгромоздившаяся на горы сеньория не дружила с Островами, но и враждовала не больше, чем со всеми своими соседями. Морской народ иногда торговал с монландцами, а грабил их редко. Замки были ему не по зубам, а на берегу жили лишь нищие рыбаки. Почти не скрываясь, островитяне охотились в монладских лесах, а в городских тавернах и борделях смешивались с прочим сомнительным сбродом, которым славились эти земли. В Монланде корабль Остров опасался не поимки, а грабежа. Ибо, если иные сеньоры Регинии мало чем отличались от разбойников, то монландские сеньоры не отличались вовсе ничем.

Наэв, как и все островитяне, время измерял жатвой и посевом, праздниками и походами. Он лишь приблизительно мог сказать, сколько ему лет и сколько лет прошло после гибели Аны. Вновь было лето, и вновь он был Выбранным Главарем — как говорили, хорошим. Наэв до сих пор удивлялся, что ему ставят в заслугу день, когда он попался в ловушку. Да любому пришло бы в голову искать убежища на утесе. Но любому, кроме него, отмерено хоть сколько-то везения — если не ловушки избежать, то хотя бы дурацкой болезни в самый неподходящий момент. И не пришлось бы сестренке подставлять себя всем лусинским стрелам. Но Главарем Наэва почему-то выбирали снова и снова.

Их восьми дней, сгоревших в лихорадке, Наэв запомнил лишь кружение цветных пятен и бесконечное удивление — раньше и не подозревал, что бывает настолько плохо. Но и мертвую Ану он не помнил. Утес, зреющую панику, бунт Симара — во всех деталях. Ану у дерева — нет, словно солнце его ослепило. Воображение рисовало страшные картины, где ее пытали заживо, и она кричала, как Игн, и не умирала от тысячи стрел. Наверное, в бреду привиделось. Этот мираж навсегда остался перед глазами, а реальность ускользала, словно мокрая рыба из рук. Весь тот отчаянный рейд он не говорил об Ане. Даже с Дельфиной. Даже мысленно с самим собой. Как наваждение, преследовала уверенность, что любимая встретит его дома. Знал, конечно, что этого не будет, в лодке объяснял дочери: матушка не вернется. А потом увидел свой дом пустым — и оборвалось что-то внутри. Все на свете позабыв, рухнул на пол и зарыдал. Маленькая Ана, думал он потом, ничего не поняла. Играла рядом с соломенной куклой, зарывая ее в сухую траву. Потом забралась к нему и уснула на руках, как когда-то другая Ана.

Он не искал смерти — что бы там Тина ни воображала. Не задавал вопроса: как жить без первой, последней и единственной любви? Как ему жить было определено укладом Островов за века до его рождения. Прошло года три или четыре, а Наэв каждый день удивлялся заново: ведь нет его Аны, действительно нет, как же это возможно??? Самым странным оказалось, что к этой мысли можно привыкнуть. Для друзей и родителей, для Дельфины хромоножка застыла радостным и грустным воспоминанием. Для Наэва — она словно медлила где-то, стала невидимкой, но не ушла насовсем. И не уйдет — в смерть Аны он не мог поверить так же отчаянно, как не верил когда-то в ее любовь. Чуть больше двадцати лет им было отмерено до Берега Зубов — ничем он не заслуживал такое сокровище. И вот без Аны с ним остался каждый день, каждый миг, когда называл ее своей, когда мечтал о ней, когда хотя бы видел ее, флиртующую с другим. И еще дочь, последняя искорка ее жизни.

Таверна в монландском городке. Все города Регинии, на взгляд человека с Островов, были одинаковы — слишком многолюдны. Немощеная улица, на которой десятки ног месили пыль, навоз, содержимое ночных горшков. Город благоухал выгребной ямой и десятками потных тел. Таверна показалась Наэву сточной канавой улицы. Региния славилась несколькими сортами вин, но не благодаря этому закутку, где всякий сброд за гроши напивался до полусмерти. Во время рейдов напиваться строго воспрещалось — хотел бы Наэв первый раз в жизни ослушаться в месте получше.

Он не подозревал о существовании календарей и не слыхал слова “годовщина” — но ощущал именно это. Те же ветра, те же летние созвездия, вечер всем похож на тот, последний для Аны. Сегодня — лучше уж чужой грязный город, чем тэру, для которых день такой же, как любой другой. В сомнительной таверне никому не было дела до человека, говорившего по-регински с акцентом.

Там Наэв и увидел ее. И точно мог бы сказать, что с первого взгляда среди других ее выделяла чистота. Регинские проповедники, любители рассуждать о чистоте дев, не упомянули бы служанку из таверны — но ее действительно вымыли не далее, как неделю назад. Явно старалась, чтобы смотреть на нее было приятно. Платье на ней было почти без пятен, из крашеной и когда-то добротной ткани, но латаное-перелатаное. Должно быть, переходило по наследству несколько поколений. Она разливала вино, застенчиво улыбалась гостям и замирала, когда те шарили по ней руками. Возле Наэва вроде бы пару раз задержалась дольше необходимого — девочка, едва ли на десять лет старше его дочери и более, чем на десять лет, моложе его самого.

…самый возраст Белых Лент, Ану в ее годы он и за руку взять не смел…

Он видел, как хозяин, которого девочка называла дядей,