Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография - Дитер Томэ

Но почему, наряду с соседями и москвичами, благодарности были адресованы в Мельбурн? Здесь нужно вспомнить, что во времена своего ассистентства-аспирантства у Лукача Надя познакомилась с тесным кругом его учеников, с так называемой Будапештской школой марксизма, которой, конечно, после разгрома Пражской весны 1968 года и смерти Лукача в 1971-м суждено было распасться. Хотя Петёфски обладала особым даром портить отношения (вспомним ее стычку с Деррида), после своего охлаждения с Лукачем она смогла сохранить теплые отношения с некоторыми из его учеников, и прежде всего с парой Агнес Хеллер и Ференц Фехер. Когда в 1981 году вышла книга Петёфски, они уже эмигрировали в Австралию, а именно в Мельбурн, но в 1975-м они еще жили в Будапеште и активно общались с Надей; более того, они и вытащили ее из затянувшейся интеллектуальной изоляции, дарили свои книги и статьи, снабжали труднодоступными западными текстами.

Важной для Петёфски была прежде всего книга Хеллер «Повседневность: к пониманию индивидуального воспроизводства» (1970). Она восприняла эту книгу как стимул для высвобождения индивида из его общественной сцепки, из его подчинения коллективному классовому интересу. Хеллер критиковала в своей книге то, что она называла «гипергенерализацией»[882] и писала:

Жизнь индивида уже не распадается на простую череду или нагромождение разнородных занятий. Разнородность остается, но каждая деятельность получает свое сознательно обозначенное «место» в жизни человека. <…> Что воплощает личность? Она воплощает возможности раскрытия человеческих способностей в контексте индивидуальной жизни. <…> Мы ратуем за общество, в котором каждый субъект сможет из своей жизни-в-себе сделать жизнь-для-себя.[883]

Петёфски извлекла из этих рассуждений Хеллер, написанных еще под сильным влиянием «тотальных» взглядов Лукача, прежде всего идею «места» каждой деятельности в человеческой жизни:

Каждый шаг, который мы делаем, как показала Агнес Хеллер, происходит где-то, в буквальном смысле «имеет место». Я бы добавила: каждый шаг создает себе место, каждой фразой человек заступает на свое место и определяет его. Так только человек и взаимодействует с реальностью. Что именно находит он на этом месте, становится ли оно ему уютным и родным, – это уже другая история.[884]

Здесь уже ощутимо, что хотя Петёфски и ссылается на Хеллер, она переиначивает ее на свой манер: ее интересует скорее отдельный шаг и отдельное высказывание (подобно явившейся Кертесу в откровении одной спасительной фразе), чем воспеваемое Хеллер «развитие личности».

Заслуживает упоминания еще один стимул, полученный ею от Хеллер. Еще до эмиграции в Австралию она начала интенсивно заниматься Ханной Арендт, которой позднее посвятила важные исследования. Разговоры с Хеллер об Арендт оставили немало следов в работах Петёфски. Особенно привлекла ее идея Арендт о «раскрытии личности в действии и слове», развитая Петёфски в «Vita activa».[885] Сочувственно она цитирует оттуда:

Кто ты? Разъяснение, кто есть кто, имплицитно дают слова, равно как дела; но подобно тому как связь между поступком и началом теснее, чем между речью и началом, слова явно более пригодны предоставить разъяснение в вопросе о кто, чем деяния. Поступки, не сопровождающиеся речами, утрачивают большую часть своего характера откровения.[886]

Петёфски с полным правом видела в этом утверждении подтверждение союза между языковым выражением и самоидентификацией. Эссе Арендт о Беньямине, посвященное во многом «спасительной» силе (рас)сказа, также укрепило Петёфски в ее размышлениях.

Живо отозвалась в ней и витгенштейновская теория элементарных предложений, аналогия которых с протокольностью Кертеса напрашивалась. В «Логико-философском трактате» она с удовольствием прочитала:

4.21. Простейшее предложение, элементарное предложение, утверждает существование атомарного факта. <…> 4.221. Очевидно, что при анализе предложений мы должны доходить до элементарных предложений, которые состоят из непосредственной связи имен. Здесь встает вопрос: как возникает пропозициональная связь?

Как и для Витгенштейна, позднее отказавшегося от этой своей теории, так и для Петёфски основная трудность заключалась в том, чтобы выйти за пределы отдельного предложения, отдельного утверждения – к «пропозициональной связи», иначе говоря, к сцеплению предложений и в конечном итоге к истории жизни. Как покажут ее поздние работы, этот шаг ей так и не удался; она так и осталась при дантовской «хронике».

После двух своих книг Петёфски покидает публичную сферу. На Западе она неизвестна, на родине ее знают, но по причинам, ей неприятным: по загадочному недоразумению ее принимают за сторонницу литературного реализма. Она написала как-то Агнес Хеллер: «Реализм имеет столько же отношения к реальности, сколько национализм – к нациям, а алкоголизм – к алкоголю».[887] Петёфски ушла в тень, но не перестала писать; напротив, стала писать много, может быть, даже чрезмерно. Жанр «хроники» она развила в обширную и дотошную документацию своей жизни и стала практиковать своеобразную, если не сказать своенравную, манеру писать автобиографию, приобретшую постепенно маниакальный, трагический характер. Ее плодом стала насчитывающая 1395 страниц «Хроника с января по март 1988 года», которая вышла незадолго до краха социализма в маленьком частном издательстве.[888]

Когда рухнул железный занавес, Агнес Хеллер, преподававшая в Мельбурне и Нью-Йорке, стала чаще посещать родину, где встречалась и с Надей. Работая в нью-йоркской Новой школе социальных исследований, Хеллер не раз пересекалась, в частности, с Жаком Деррида, и им случалось упоминать их общую венгерскую знакомую. В 1995 году Хеллер пишет Деррида о встреченной после многих лет Наде:

Ты ведь помнишь Надю, с которой ты встретился в Балтиморе на той памятной конференции. Вчера мы с ней встретились в кафе. Она опоздала, обняла меня, села напротив, достала из рукава свитера маленькую записную книжку и стала сразу описывать свое опоздание, нашу встречу и наше объятие. «Я все время опаздываю, – сказала она, как будто пристыженно. – Часто я просто не поспеваю с записями, но я не прощу себе, если брошу записывать. Любой перерыв может обернуться смертью». Когда я спросила ее, чувствует ли она себя живой, бегая так с карандашом и блокнотом в руках, ее ответ привел меня в ступор: «Нет ложного письма в истинной жизни».[889]

В своих новаторских теоретических разработках автобиографии Надя Петёфски отвергла, с одной стороны, присущий реализму концепт замкнутого жизненного пути, а с другой – деконструкцию и демонтаж автора и автобиографии. В течение довольно короткого времени, в апогее своих творческих достижений, она выдержала эту борьбу на два фронта. В силу трагичности ее жизни в свой лучший период, в начале 1980-х годов, она была оставлена всеми «добрыми духами» и не могла рассчитывать на поддержку ни дома, ни за рубежом. Одинокий теоретический поиск не мог не сломить ее.

С большим любопытством следила Петёфски в последние годы жизни за новым интересом к литературной и документальной фиксации жизни и за развитием социальных сетей. Когда она узнала о Фейсбуке, она сначала восприняла его с восторженным энтузиазмом, но затем умерила свои восторги. Она писала Агнес Хеллер: «Эти люди пишут, не чтобы жить, а чтобы отвлечься от жизни».[890] Когда Петёфски прочитала книгу американского публициста Дэвида Шилдза «Голод по реальности» (2010), она испытала «электрошок». Она сочувственно цитировала:

Даже если нет никакой объективной реальности по ту сторону нашей индивидуальной способности ее понять <…>, индивид должен отрицать эту субъективность, чтобы быть, существовать, осуществлять свой собственный проект. Он должен терять себя, чтобы снова находить. <…> Из всего того, что он может упустить в мысли, наихудшее – это упустить собственное бытие.[891]

Надю Петёфски должно было особенно тронуть, что Шилдз рассказывает о своих десятилетних путешествиях по Венгрии и встречах с «бездомными и нищими»:

Всего я взял около двух тысяч интервью. Чем больше людей я встречал, тем больше жизненных историй слышал и тем больше я убеждался в том, что почти невозможно полностью понять другого человека. Мы сообщаем другим о наших чувствах, но в конечном итоге мы остаемся одиноки. Для меня суть жизни заключается в том, как мы справляемся с нашим одиночеством.[892]

С досадой, если не с отчаянием, сетовала Петёфски на несостоявшуюся во время этих поездок встречу. Ей почти казалось, что, произойди она, ее жизнь смогла бы принять новый, здоровый, спасительный оборот. Теперь же ее одиночество стало еще нестерпимее. Она написала Шилдзу письмо, на которое он не ответил, но которое поместил в своем блоге:[893]

Дорогой Дэвид Шилдз, в своей книге Вы много написали об одиночестве и тем самым показали мне, что я не одинока. Спасибо Вам за это. Я пишу, потому что существую. Я существую, потому что пишу. Мое письмо требует от меня такого напряжения, что я устала от него – и от жизни. Скоро я уйду. Подумайте тогда обо мне.