Олег Даль: Дневники. Письма. Воспоминания - Борис Львов-Анохин

Вообще, его теплота, и даже какая-то нежность ко мне всегда были мною ощутимы. Сейчас, по прошествии долгого времени, могу сказать, что столь близких духовно людей у меня в жизни было всего трое — отец, Лиза. Олег. Больше никогда ни с кем таких отношений не было.

С Олегом у нас получилось так: мы друг друга понимали. Мало того — очень любили друг друга. Мало того, что любили, — мы очень хорошо понимали настроение другого. Поэтому, когда он чувствовал, что я огорчена, что он доставил какую-то горечь, он, во-первых, сразу это замечал, а во-вторых, старался это как-то скрасить и снять. Так всегда у нас было, и я это страшно ценила, потому что в нашей семье культура человеческих отношений во все времена вообще была на очень высоком уровне. Я часто вспоминаю и отца, и мать, знаю, что у них не все было гладко в семье — бывали трудности (читая дневники отца, я это особенно поняла), но все это всегда было настолько интеллигентно, настолько по-человечески правильно… Не надо было никаких сцен, никакой брани, никаких ссор никогда не бывало. Случались какие-то тяжелые минуты…. Жизнь была очень сложная, и нельзя сказать, что у нас была такая семья, где все ну прямо гладко-прегладко — идиллия. Ничего подобного! У меня с Лизой были очень трудные моменты, с отцом — тоже, но это было всю жизнь, и я не могу сказать, что мы когда-то ругались, что называется, кричали друг на друга, скандалили — никогда ничего подобного не было ни у отца в семье, ни у меня, ни у Лизы с Олегом. Это как-то вошло у нас всех в правило. И если кто-то кого-то обижал, кто-то кому-то приносил горе даже, то все это никогда не принимало какого-то скандального характера.

Сохранилось очень мало «письменных свидетельств» моих отношений с Олегом. Но то немногое, что уцелело, по-моему, прекрасно иллюстрирует сказанное выше. В этих письмах и открыточках наши отношения все-таки проскальзывают, а между строк можно прочесть гораздо больше.

Олег просто не любил писать писем и даже немножко посмеивался над тем, как много их пишу я: у меня была переписка с приятельницей-американкой, с моим братом-французом, а после переезда в Москву — с друзьями-ленинградцами. И я всегда очень легко писала и любила это делать. А вот он вообще не любил писать.

Олег и дневник свой вел очень скупо, писал только то, что уже само просилось на бумагу, — и с большими перерывами. Собственно говоря, эпистолярное творчество было для него нелюбимым занятием, так же как и стихи, которые он сочинял лишь тогда, когда просто не мог их не писать. А специально сидеть и корпеть за столом… Он больше любил читать.

Ни разу, пожалуй, у нас с Олегом не было «прицельного» откровенного разговора о его чаяниях в творчестве. Во-первых, не было для этого особенно времени, во-вторых, он вообще редко заговаривал на такие темы. Но кое-что, смею надеяться, прояснить я могу.

Зачем он пошел на Высшие режиссерские курсы? Потому что ему очень хотелось ставить самому. Режиссеры не удовлетворяли, и Олегу казалось, что вот если он получит к постановке какую-то пьесу или киносценарий, то он все сделает, потому что знает, как надо. И поэтому… надо идти на курсы. Только не учиться, а получать диплом, дающий право заниматься «большой режиссурой». Тогда другого способа не существовало. Это сейчас, наверное, можно прийти с готовым материалом и снимать картину на свой страх и риск. А тогда этого не было, и он вынужден был пройти через ВРК, от которых бежал с матерными словами, потому что понимал, что даже ради диплома не сможет вынести два года кошмарной мути, гнуси, болтовни и людей, преподающих это. Как-то он пришел домой и сказал мне:

— Ты знаешь… Лекцию читал Н.Н., и он сказал: «Олег! Сядь немножечко подальше!.. Ты мне просто… Я не могу. Пересядь, пожалуйста…».

Этому человеку было стыдно видеть перед собой лицо Даля и читать ему «лекцию». А Олег вместо того, чтобы «сесть подальше», решил уйти совсем, дабы не смущать «преподавателей».

Естественно, у Олега было много и актерских мечтаний. Мне кажется, что сейчас он реализовал бы многие из них. Правда, он был человеком совершенно не деловым, а теперь без этого шагу ступить нельзя. А он был фантазер, который мог увлечься чем-то и здорово прогореть. Думаю, что, если бы около него не было бы талантливого помощника, Олег быстренько прослыл бы «вечным банкротом». Но он был настолько умен, что безусловно нашел бы такого человека, и сегодня мысли Олега обрели бы свое воплощение. Он бы поставил на сцене или в кино «Ревизора» Гоголя так, как хотел, а не так, как это в свое время сделал Гайдай, приглашая и Олега в это действо, но тот отказался, хотя и мечтал о роли Хлестакова не один год.

Олег обязательно написал бы пьесу и, скорее всего, поставил бы ее в своем театре, о котором опять же мечтал долго и безрезультатно. Полагаю, что такая студия не многим бы уступала подобному начинанию, скажем, Олега Табакова, а может быть, стала бы более дальним шагом.

Все, что не находило выхода из разума и сердца Олега, делало его больным и раздраженным человеком, сознающим, что ОН НИЧЕГО НЕ МОЖЕТ. Ведь даже на ВРК он пошел с мыслью экранизировать «Слово и дело» Валентина Пикуля. Наверное, через какое-то время он отошел бы от этой идеи, так что я, например, рассматриваю ее лишь как один из моментов «за курсы», повод к действию, что ли… И все-таки ему очень хотелось стать постановщиком! И в то же время играть: он не собирался стать «чистым» режиссером и бросить свою актерскую работу.

Осенью 1980 года Олег начал преподавать актерское мастерство в режиссерской мастерской Александра Алова и Владимира Наумова во ВГИКе. В какой-то степени ему удалось выразить давние желания в этой работе, но, к сожалению, время торопило его, и он успел там сделать мало, хотя и имел какие-то интересные замыслы.

У него было слишком много природных данных для того, чтобы оставаться лишь «актерским материалом» в руках режиссера. Он хотел быть свободным во всем.

Многие актеры уходят в режиссуру и делают неудачное кино. Как-то у нас с Олегом зашел разговор об этом и я его спросила:

— А ты не думаешь, что актерское начало все-таки возьмет в тебе верх над режиссерским и ты сделаешь плохую картину? И… хорошо сыграешь в этой своей, но плохой картине?..

— Я так не думаю! Потому что как режиссер настолько понимаю себя-актера, что могу сделать хороший фильм.

Вот такие «прицелы» у него были, но Олег даже представить себе не мог, что люди творчества обретут такие свободы, как сейчас. Ведь огромное количество людей так или иначе «раскрепостилось» в той или иной степени. Если бы Олег получил такое, то неизвестно еще, как бы он этим распорядился, но мне кажется, что его ждала не одна большая удача. Он действительно необыкновенно здорово понимал, что такое Актер и что такое Режиссер. Почему он, например, не принимал метода А. Эфроса? Потому что тот его «мял», что Олег и сам признавал. А вот Г. Козинцев был для него эталоном отношения режиссера к актеру. Во-первых, Григорий Михайлович являлся для Олега прежде всего человеком, который очень много знает, узнает и думает над вновь узнанным, чтобы оно стало познанным. А А. В. Эфроса Олег все-таки считал «фокусником». При этом у того была очень хорошая, им самим придуманная, разработанная и апробированная творческая система, вызывавшая у Олега искреннее уважение. Но как человек он оказался для Олега при долгой и тесной работе «простым ларчиком» и именно человечески перестал быть Далю интересен.