Македонский Лев - Дэвид Геммел

— В этом — как ни в чем другом — вы отстаете от Спарты, — сказал Парменион. — Там женщины ходят так же свободно, как и мужчины, без ограничений.

— Это оскорбительно, — заключил Мотак. — Как же вы их сможете отличить от шлюх?

— В Спарте нет шлюх.

— Нет шлюх? Невероятно! Тогда неудивительно, что спартанцы так стремятся покорить другие города.

— Кстати, о шлюхах, Мотак, расскажи мне о той ночи, когда ты привел одну ко мне в постель.

— Как ты узнал?

— Это не имеет значения. Почему ты не сказал мне?

Мотак пожал плечами, поморщился от боли. Он зажал рану, но от этого стало только хуже. — Ты был убежден, что это было чудо. Я хотел сказать тебе правду, но… но не сказал. Мне нет прощения. Мне жаль, но ничего другого мне в голову не пришло. И все же это сработало, не так ли?

— Сработало, — согласился Парменион.

— Ты разозлен?

— Нет, только немного опечален. Так отрадно было чувствовать, что Дерая вернулась ко мне — пусть даже только во сне. Может, Эпаминонд прав, и богов не существует. Надеюсь, что все-таки неправ. Когда я смотрю на небо, на море или на красивого коня, то мне хочется верить в богов. Хочется верить, что есть какой-то закон, какой-то смысл существования.

Мотак кивнул. — Я понимаю, о чем ты — и я верю. Я должен верить. Кое-кто ждет меня там, на той стороне; если бы я не верил, то давно уже перерезал бы себе глотку.

— Она умерла в тот день, когда ты пришел ко мне, — сказал Парменион. — Ее звали Элея.

— Как ты узнал?

— Я пошел за тобой в первый день. Видел похоронную процессию. Когда ты ушел — как потом оказалось, убивать Клетуса — я подошел к могиле, чтобы отдать дань уважения.

— Она была изумительной женщиной, — сказал Мотак. — Никогда не жаловалась. И я до сих пор вижу перед собой ее лицо, как только закрываю глаза.

— По крайней мере, ты провел с ней не пять дней, — прошептал Парменион, вставая. — Давай возвращаться обратно. Думаю, ты устал сильнее, чем кажется.

Вдруг из тени за ними вышел человек. Меч Пармениона взметнулся в воздух, и мужчина отскочил назад, подняв руки и раскрыв рот от неожиданности.

— Я безоружен! Безоружен! — закричал он. За ним стоял ребенок лет семи, стиснув плащ отца.

— Прости меня, — сказал Парменион. — Ты меня напугал. — Спрятав меч, он улыбнулся ребенку, но мальчишка начал плакать.

— Ты обеспокоен сильнее, чем кажется, — сказал Мотак, когда они вдвоем начали долгий путь домой.

— Да, меня беспокоит знание того, что в любой момент, откуда угодно может выскочить нож, меч или стрела. Но если я покину Фивы, то стану тем же, кем прибыл сюда — бедняком-бродягой. У меня вложены деньги в несколько торговых предприятий, но я по-прежнему должен Эпаминонду за дом.

— Лучше быть бедным и живым, — сказал Мотак, — чем богатым и мертвым.

— Но еще лучше быть богатым и живым.

— Тебе надо вступить в Священный Отряд. Пелопид будет рад заполучить тебя в свой отряд, и искуснейшие из убийц вряд ли смогут подобраться к тебе близко.

— Это правда, — согласился Парменион. — Но я не буду служить ни под чьим началом — за исключением, пожалуй, Эпаминонда. Мы с ним мыслим одинаково. Пелопид же слишком бесшабашен, а бесшабашность сослужит скверную услугу при встрече со спартанцами.

— Ты все еще веришь, что у нас недостаточно сил, чтобы выступить против них?

— Я знаю это, Мотак; это не вопрос веры. Нет, мы должны мешать им, избегая открытого сражения. Время еще придет. Но мы должны быть терпеливы.

Левкион спал скверно, его сны были полны страхов и подозрений. Он проснулся рано, в дурном настроении, когда остальные девять воинов еще спали.

«Проклятая шлюха!» — подумал Левкион, раздувая пепел костра, найдя наконец тлеющий уголек и добавив сухих листьев и веток, чтобы возродить пламя. Она говорила о любви, но когда у него кончились деньги, рассмеялась ему в лицо, веля катиться из ее дома. Проклятая персидская шлюха! Битвы кончились, и наемников расформировали. — «Нас приветствовали ликующие толпы, и цветы усыпали наш путь,» — вспоминал он, — «но нас уволили за одну ночь, дали горсть монет — и ни слова благодарности.»

«Они все смотрели на нас сверху вниз,» — осознал вдруг он. — «Персы. Но где бы они сейчас были без нас, воинов, которые сражались в их междоусобных битвах? Все эти варвары.» Он раскрыл кошелек у себя на поясе, достав свою последнюю монету. Это было золото, тяжелое и теплое. С одной стороны было отчеканено лицо Царя Царей, на другой — лучник, прицелившийся с колена. Персы называли их дариками, по имени царя Дария Великого. Но для греческих наемников они были просто лучниками, а также единственной причиной, по которой так много греков билось в Персидских войнах.

«Ни один грек не устоит перед персидскими лучниками,» — сказал ему Артабазарн как-то раз, во время хмельной пирушки. Персы тогда засмеялись издевательскими голосами. Он очень хотел тогда сбить наглые усмешки с физиономий персов.

Теперь Левкион сидел перед костром, и его ярость горела ярче пламени. Пендар проснулся и присоединился к нему. — Что тебя беспокоит? — спросил его друг.

— Эта проклятая страна, — ответил Левкион.

— Вчера настрой у тебя был куда получше.

— Что ж, сегодня — не вчера, — буркнул Левкион. — Буди людей, и двинемся дальше. До города ехать десять дней.

— Думаешь, они нас приютят?

— Просто делай как я сказал! — прорычал Левкион. Пендар отступил и стал будить людей, пока Левкион зарывался пальцами в короткую черную бороду. Сейчас она была сальной, и он тосковал по фиалу с ароматическим маслом… и по ванне. Подтянув нагрудник, он надел оплечья и зашагал к лошади.

Сев наконец в седла, люди скакали теперь по зеленым холмам, сверкая доспехами в ярких лучах утреннего солнца. Привставая в стременах, они смотрели на маленькие деревушки и далекий храм с белыми колоннами, за которым простиралось величавое море.

Левкион натянул поводья, подъезжая к ближайшей деревушке. Сейчас у него раскалывалась голова, и он закрыл глаза от боли.

Проклятье тебе, шлюха, до самой смерти в червях!

Когда они приблизились к деревне, он взглянул на храм. Взъехав на холм, они могли разглядеть белые стены храмового сада. Там бродила молодая женщина, ало-золотые волосы которой отражали солнечный свет, тело было стройным, грудь туго натягивала надетое на ней атласное платье.

В его сознании тут же всплыла сцена: женщина извивается под ним, просит остановиться, умоляет его, его нож у ее горла, лезвие впивается в кожу, кровь сочится из нее…

Подстегнув своего коня, он галопом помчался к увитым розами воротам сада.