Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

Пошёл вон… Императрица никогда не показывала себя с такой стороны человеку, который способен поведать об этом Истории. А тут вдруг позволила себе… В такие дни она говаривала про него почти презрительно: «Он ещё в делах нов».

В ужасе Державин бросился к Зубову и выдал нервную тираду:

«Поручают мне неприятные дела, и что я докладываю всю истину, какова она в бумагах, то Государыня гневается, и теперь по Сутерландову банкротству так раздражена, что выгнала от себя вон. Я ли виноват, что её обворовывают? да я и не напрашивался не токмо на это, но ни на какие дела; но мне их поручают, а Государыня на меня гневается, будто я тому причиною».

Платон Александрович, как ни странно, принял стенания Державина добродушно. Он вообще редко раздражался — возможно, поэтому их сотрудничество с Державиным и продолжалось так долго и безоблачно. Флегматичное спокойствие Зубова уравновешивало горячность Державина — и они находили общий язык. Державин вспоминал:

«Он его успокоил и знать, что тот же вечер говорил, что на другой день, выслушав порядочно все бумаги, дали резолюцию чтоб, как выше сказано, генерал-прокурор и государственный казначей предложил Сенату взыскать деньги с кого следует по законам. Тем дело сие и кончилось».

Кончилось дело Сутерланда, но не злоключения Державина.

Державина считали докой по запутанным юридическим коллизиям — и Екатерина снова и снова сваливала на его головушку секретные поручения, связанные с растратами и злоупотреблениями… Она, как опытный политический фармацевт, понимала: в ограниченных дозах даже честность бывает пользительной. Державин во время докладов «змеёй пред троном не сгибался», но часто начинал горячиться, переходил на крик. Об этом Державин не утаил в «Записках»: «Часто случалось, что она рассердится и выгонит от себя Державина, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдёт, то она тотчас приметит, что он сердит: зачнёт спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: „Боже мой! Кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с вами не говорить; но вы против воли моей делаете из меня, что хотите“. Она засмеялась и сказала: „Неужто это правда?“».

Что это — прямолинейность или изысканная лесть? Несомненно, и то и другое.

А от Сутерландов и впредь непрактичным русским дворянам не было спасу. Да и государство теряло кровные рубли из-за расторопных посредников.

Кажется, императрице доставляло удовольствие приручение ершистого сотрудника. Многое в Державине её решительно не устраивало. Особенно — его тёща, бывшая кормилица Павла… Всё, что напоминало императрице о мучительных днях материнства, вызывало у неё гнев. А Павел по-своему любил кормилицу. Жена Державина была его молочной сестрой — и цесаревич этого не забывал. Перед свадьбой будущая тёща представила Державина великому князю. Тот принял их милостиво, обещал недурное приданое… Минуло с тех пор почти 15 лет — но Екатерину всё ещё тревожило сближение Державина с Павлом.

Снова и снова — Павел, русский Гамлет. Подобно датскому принцу, великий князь невольно ранил каждого, кто попадался на пути.

Мы часто недооцениваем значение придворного раскола екатерининских времён. Павловский мотив можно увидеть едва ли не за каждой опалой того времени… И все приступы охлаждения императрицы к своему любимому поэту, по большому счёту, связаны с воспоминаниями о Павле, с которым Державин был связан если не родственными, то вассальными узами. Мы имеем право предположить, что Державин понимал: стоит отречься от «принца» — и заслужишь доверие монархини. Оформить такое отречение несложно: достаточно в какой-нибудь оде язвительно высмеять гатчинский двор — хотя бы аллегорически! Фелица всё бы поняла и оценила: она давно ждала от Державина такого жеста. Но Державин отчего-то медлил. Быть может, гнушался предательством? Или — возомнил о себе, что сумеет примирить, объединить мать и сына — хотя бы в стихотворном имперском мире? Не удалось. Слишком явным было презрение матери к сыну, да и сыновняя ненависть к материнской политике в истории России выставлена напоказ. Не заретушируешь…

В отношении к Павлу Петровичу проявилась аристократическая честь Державина: он посчитал своё давнее знакомство с великим князем своего рода присягой. И не нарушал её! Не считать же нарушением присяги критическое отношение Державина к переменчивой политике императора Павла? Он не участвовал в тайных интригах против государя, тем более в заговоре. И во времена Екатерины демонстрировал опасную лояльность к гатчинскому двору…

Екатерина не раз «с жаром» говорила Храповицкому о проделках негодной тёщи Державина. Она была уверена, что коварная Бастидонша легко подчинила себе наивного, легковерного Гаврилу. У страха глаза велики: Екатерина преувеличивала способности Матрёны Дмитриевны.

И всё-таки императрица сочла, что Платону Зубову будет полезен энергичный, прямодушный Державин. Именно тогда молодому фавориту пришлось взять на себя потёмкинскую ношу, которая была ему явно не по плечу. Мало того что умер Потёмкин, так ещё и хваткий Безбородко надолго оставил Петербург: он отправился в Яссы на переговоры. Придворных льстецов и обаятельных эпикурейцев вокруг императрицы и Зубова водилось множество, а деловых людей — раз, два и обчёлся. Положение Державина при дворе точнее всех определила Пленира: «Ты не имеешь фавору, но есть к тебе уважение».

Державин стал «кабинетским секретарём» императрицы. Рассматривал прошения, жалобы, доносил их смысл до высочайших ушей. Его влияние возросло: многие отныне искали его расположения. Мало-помалу Державин освоился во «лживой, трусливой, низкопоклонной придворной стихии» (определение Б. Пастернака, который, правда, в вельможных кругах не вращался).

Императрица казалась ему то мелочной, то истинно великой. Он примечал её остроумие, даже пустил в ход некоторые анекдоты, в которых отражается блеск ума Екатерины: «Вырывались также иногда у неё внезапно речи, глубину души её обнаруживавшие. Например: „Ежели б я прожила 200 лет, то бы конечно вся Европа подвержена б была Российскому скипетру“. Или: „Я не умру без того, пока не выгоню Турков из Европы, не усмирю гордость Китая и с Индией не осную торговлю“. Или: „Кто дал, как не я, почувствовать французам право человека? Я теперь вяжу узелки, пусть их развяжут“».